— Да ты и не собирался небось!

— Ну-ну… — его голос стал жестоко равнодушным. — Хорошо. Считай, как хочешь.

Нажав отбой, он перевел телефон в авиарежим и убрал в карман.

Вытянул перед собой руку. Пальцы больше не дрожали.

Лера наверняка сейчас плачет. Как всегда.

Ее слезы — необходимая плата за усмирение яростного огня в крови.

Когда-то женские слезы буквально разбивали его сердце.

Если мама начинала плакать, он не знал, куда деваться. Хотелось пойти к отцу и ударить за то, что тот так спокоен. Он был готов абсолютно на все, лишь бы она больше не плакала. И клялся себе, что никогда не позволит своей женщине плакать.

Но жизнь оказалась сложнее.

Когда Лера впервые расплакалась, он чуть не свихнулся. Сейчас уже не вспомнить, из-за чего они поссорились, но за прошедшие годы он не смог забыть чувство бессилия, которое испытал тогда. Никакие извинения не помогали. Попытки обнять наталкивались на агрессивный отпор.

Он выбежал из дома и купил на последние деньги самый большой букет, что смог себе позволить. Вернулся… и не смог попасть в квартиру. Дверь была заперта.

Лера рыдала там, за дверью, и кричала, чтобы он уходил. Раз бросил ее, когда ей было так плохо, пусть убирается.

Он не справился. У него не получилось стать сильным мужчиной, который защищает свою женщину от жестокого мира. И это злило — безумно. Только вот на кого он злился, если виновен был только сам?

Она все-таки открыла дверь через час или два.

Все это время он ждал, сидя у двери с дурацкими розами на коленях.

Увидев букет, Лера бросилась ему на шею, просила прощения, снова рыдала.

Поставила цветы в вазу. Извинилась за то, что стало причиной ссоры.

Ластилась к нему, целовалась, не отлипала весь вечер.

Проблема была решена.

Но внутри него остался кратер с выжженной землей, который еще несколько дней тлел, испуская ядовитый дым.

Лера же вела себя так, будто ничего не произошло.

Беззаботно щебетала, лезла с нежностями, кормила чем-то вкусным.

Предлагала посмотреть кино или сходить куда-нибудь погулять.

Это было так странно.

Он вывернулся наизнанку, стараясь ее утешить.

А для нее все прошло без следа.

В следующий раз история повторилась. Ссора, слезы, бессилие.

Цветы.

Дверь она в этот раз не запирала.

Объятия, поцелуи, нежности.

Дымящийся кратер и беззаботное щебетание.

Кроме цветов помогал шоколад.

Красивые сережки. Новые туфли. Обещание больше никогда не общаться с симпатичной коллегой. Обещание больше не возвращаться со встречи с друзьями под утро.

Надо было просто дать ей то, что она хотела — и она переставала плакать.

Так просто.

Слишком просто.

Она могла добиться чего угодно, просто заплакав.

А он часами и днями потом глотал ядовитый дым.

Но и у нее было слабое место. Ее тоже было легко довести до слез.

Нащупать болезненную точку и едва-едва ее задеть. Почти случайно.

Когда он произносил нужную фразу, Лера дергалась, как будто получала реальный, физический удар.

И — разрывалась на куски, словно бумажный японский фонарик.

Неровная прореха в ее душе расползалась, выпуская наружу много-много слез, много слов, много чувств, рассыпающихся разноцветными стеклянными шариками.

Красивыми.

Ему нравились ее эмоции.

И нравилась власть над ней — имеющей власть над ним.

Перевернуть эти качели оказалось так легко! Всего парой фраз.

Естественное мужское желание — власть над женщиной.

В конце концов, разве не этого они все хотят? Чтобы мужчина был сильнее.

Это работало не только с Лерой.

Его власти подчинялась любая женщина.

У всех есть слабые места.

Матвей улыбнулся сам себе и развернулся, возвращаясь под навес.

Марта пила отвергнутый глинтвейн. Уже остывший.

Подняла вопросительный взгляд, когда он подошел.

— В восемь вечера собирается закрытая встреча для топ-менеджеров. Хочу, чтобы ты пошла со мной, — сказал Матвей, забирая с кресла свой испорченный вином свитер.

— Зачем? Я же не топ-менеджер.

— Во-первых, станешь, если проект окажется успешным. Во-вторых, пока пойдешь в качестве моей спутницы.

— А если я откажусь, чем на этот раз будешь шантажировать? — фыркнула она.

Но сейчас у него не было настроения поддерживать ее детсадовский бунт.

— Ничем, — равнодушно ответил Матвей. — Но выбор у тебя небольшой. Или караоке-батл с бухгалтерией, или коктейль-пати со мной.

— Хорошо, — кивнула Марта. — Я пойду.

У нее тоже есть слабые места. У всех есть.

Без пятнадцати восемь в дверь домика постучали.

Я как раз наносила последние штрихи, пытаясь с помощью фена, местной плойки и расчески изобразить что-то вроде укладки.

Переодеться не успела, поэтому открыла Матвею в халате и тапочках. По-хорошему надо было заставить его мариноваться до восьми, но конец ноября все же не располагал к ожиданию на улице.

Тем более, в том виде как он пришел — в строгих брюках и белой рубашке. Без галстука и пиджака. Формально и неформально одновременно.

В руках у него была плоская золотая коробка, перевязанная алой лентой. И букет из нескольких десятков густо-бордовых роз на длинных стеблях.

Мой рот, открытый, чтобы высказать ему за досрочное появление, так открытым и остался.

Сказать было нечего. Розы? Серьезно?

Матвей протянул их — пришлось взять.

— Мне их с собой на вечеринку брать? — осведомилась я, оглядываясь. — Вазы тут, кстати, нет.

Матвей молча пожал плечами и следующей протянул коробку. Розы пришлось отложить на раковину.

— А это что? Тоже мне? Э-э-э-э…

Я открыла крышку и в изумлении уставилась на алый шелк внутри.

— Платье, — сказал Матвей. — Я подумал, что ты могла не взять с собой ничего подходящего.

— И ты решил купить мне платье? — Еще раз уточнила я очевидное. — К тому же без туфель. Идти пришлось бы в кроссовках.

Я еще подозревала, что и фасон типа «ночнушка», весь такой из себя обтекающий и откровенный. Именно такие платья дарят мужчины из рилсов, приглашающие на свидание «элитных» девушек.

— Тебе не нравится? — Матвей поднял брови.

— Спасибо, но у меня есть свое. И туфли тоже. Подожди на улице.

Мое платье было темно-синим, из мягкого крепа, длинным и закрывающим плечи.

Оно мне очень шло, но это было не главным. Главное — в чем я себя ощущала, как в байковой пижамке моего детства, только еще и выглядела потрясно.

Ну, а туфли… Эти белые туфли с ремешками, украшенными стразами в свое время поразили меня тем, что в них можно было ходить больше часа и не уставать. Я купила сразу несколько пар на всю оставшуюся жизнь.

Коробка с алым безобразием осталась лежать открытой рядом с забытыми на раковине розами. Когда я вышла, Матвей не прокомментировал мой наряд даже вежливой ложью о том, что я хорошо выгляжу. Лишь подал свой локоть, который я проигнорировала.

Музыка из общего зала гремела на всю базу отдыха. Судя по всему, там решили совместить караоке-батл и дискотеку, так что завывания женским голосом про «НОЧЬ! Что за странная свобода! От заката до восхода!!!» сменились фальшивым мужским тенором, жалующимся на то, что это его последний день на «Титанике».

К счастью, мы обогнули самое шумное место и по дорожкам, освещенным лишь туманно-белыми шарами, прячущимися у подножия деревьев, отправились к другому зданию.

Шары мне понравились — они светили только под ноги, не давая споткнуться, но не мешали любоваться звездами на неожиданно ясном для ноябрьской ночи небе.

Пару раз я так засмотрелась, что чуть не споткнулась, и Матвею пришлось придержать меня сначала за локоть, а потом — приобнять за талию, иначе я полетела бы кубарем в холодную мокрую листву.

Второй момент был напряженным. Все как положено — участившееся дыхание, твердая рука, обжигающая через ткань, глаза в глаза… И вы начинаете целоваться.