— Лева! — рявкнул я на всё еще находящегося в шоке Дынникова. — Возьми себя в руки и срочно записывай все показания!

            — Сейчас… Родион Константинович… — выдавил Лёва, хватаясь за лабораторный журнал.

            Профессор повернулся ко мне, и в его глазах горел торжествующий, почти безумный восторг.

            — Коллеги, поздравляю! Мы все сейчас стали свидетелями настоящего чуда!

            Лёва кивнул, с трудом переводя дух. Его руки всё еще подрагивали, когда он принялся вписывать строчки в журнал. А я никак не мог оторвать взгляд от зрачка, того самого, мутного и белесого. Он по-прежнему смотрел в мою сторону, но теперь в этом взгляде нечто большее — в нем появилась осознанность.

            Губы мёртвой головы маньяка снова зашевелились. Но никакого звука, конечно, не последовало. А вот на энцефалографе линии снова затрепетали, вычерчивая сложные кривые с высокими и рваными пиками.

            — Он пытается с нами говорить… — прошептал я.

            — Да, он явно пытается что-то сказать, — согласился со мной профессор, наклонившись к самому лицу оживлённой головы. — Интересно, что? Лёва, у вас имеется воздушный компрессор? — неожиданно спросил моего помощника Разуваев.

            Похоже, старикан сразу разобрался, кто у нас в лаборатории заведует технической частью. Причем сделал он это как бы мимоходом, не задумываясь, словно он уже когда-то применял подобный способ, чтобы разговорить отрезанную голову.

            — Имеется! — ответил Лёва, которого уже отпустило, оторвав голову от журнала.

            — Тащите сюда, юноша! — распорядился старик, и мой молодой помощник ушуршал вглубь лаборатории, искать необходимый профессору прибор. — И трубки разных диаметров поищите! — крикнул ему вслед Эраст Ипполитович, не отрывая внимательного взгляда от трепетавших линий на мониторе и удовлетворённо хмыкая.

            Я не мог больше сдерживать вопрос, который вертелся у меня на языке с самого начала нашего безумного эксперимента. Слишком уж полученная картина — отрезанная голова, живущая своей собственной жизнью — была до жути знакомой. Я думаю, любой бы, знакомый с творчеством советских фантастов, без труда её узнал.

            — Эраст Ипполитович, — произнёс я. — Эта вся ситуация… Она мне очень напоминает одно литературное произведение…

            — «Голова профессора Доуэля»? Не так ли, Родион Константинович? — Живо отреагировал профессор, озвучив мои мысли. — А я ведь читал эту поистине великолепную книгу Александра Беляева еще в далёком 1925-ом году. И это произведение весьма повлияло на выбор будущей профессии того романтичного юноши, каким я тогда являлся.

            — Но ведь сюжет возник, отнюдь, не на пустом месте? Должна же была быть какая-то реальная основа, научная почва?

            Профессор Разуваев медленно повернулся ко мне. Его лицо, ещё секунду назад погружённое в воспоминания о былой юности, вдруг расплылось в широкой, почти отеческой улыбке. Он тихо засмеялся, качая головой, словно я только что спросил, мокрая ли вода?

            — Родион Константинович, голубчик, неужели вы не знаете? Конечно, она была! И не какая-то абстрактная, а самая что ни на есть конкретная! — Его глаза хитро блеснули. — Это же опыты Алексея Александровича Кулябко! В тысяча девятьсот двадцать третьем году, в Томске. Это был гениальнейший физиолог! Он не просто предполагал, он реально оживлял головы рыб и собак! И головы после отделения проживали ещё несколько часов. Она «смотрели», реагировали на свет, звук…

            В этот момент вернулся Лёва, с трудом удерживая в охапке компактный воздушный компрессор и свёрток с силиконовыми трубками. Ужас в его глазах сменился жадным любопытством.

            — Вот, профессор, нашёл! — выдохнул он, сгружая на пол своё 'богатство. — Что делать дальше?

            Старик сделал паузу и попросил Леву подобрать трубку, которая подходила бы по диаметру к трахее нашего маньяка, а затем с помощью переходника соединить её с компрессором.

            — На опытах Кулебяко присутствовал сам Нарком просвещения Луначарский! — продолжил свой рассказ профессор, подняв указательный палец. — Анатолий Васильевич был, как известно, очень образованным человеком, но впечатлительным до жути. А уже рассказ Луначарского об этом опыте вдохновил писателя Беляева на создание повести «Голова профессора Доуэля»!

            Черт! И почему я ничего об этом не знаю? Ведь я, по роду своей деятельности, должен был об этом знать. Да и фантастику я тоже люблю. Ну, не могла пройти мимо меня эта история. Вот никак не могла.

            «Не могла, — неожиданно согласилась со мной Лана, которой давно не было слышно. — Скорее всего, это тот самый „потерянный“ при туннельно-квантовом переходе массив данных с вашей памятью. Я продолжаю работы по его восстановлению».

            «Отлично! Продолжай!»

            Интересно, сколько еще таких нежданчиков ждет меня в дальнейшем? Но главное –не падать духом!

            — Так что наш сегодняшний успех, коллега, — Разуваев кивнул на голову, закреплённую в штативе, это совсем уже не фантастика. Это, можно сказать, продолжение славных традиций отечественной физиологии. Правда, в несколько ином… гм… применении.

            — Готово, Эраст Ипполитович! — отрапортовал Дынников, закончив возиться с трубками.

            — А теперь, как говаривали в моей юности, господа — товарищи, — произнёс старик с лёгкой усмешкой, — давайте попробуем узнать, что же именно хочет сказать наш… субъект. Возможно, он поведает нам нечто куда более интересное, чем собака товарища Кулябко. Подключайте аппарат, Лев. Аккуратно, к гортани. Будем нагнетать воздух в голосовые связки…

            Пока Лёва колдовал с трубкой, аккуратно присоединяя её к обрезанной трахее, мутный глаз маньяка смотрел прямо на профессора Разуваева. И вновь — беззвучное движение губ. По артикуляции я догадался, что отрезанная башка матерится. По губам Разуваева пробежала улыбка — видимо, он тоже догадался.

            Профессор поводил пальцем перед носом маньяка, отслеживая движения глаз.

            — Целостность личности, конечно, под вопросом, но базовая узнаваемость присутствует. Миша, усиль подачу кислорода в раствор, и добавь норадреналина для тонуса…

            Внезапно на ЭЭГ возникла новая, чудовищная активность. Зеленые линии взметнулись вверх-вниз, зашкаливая, превращаясь чуть не в сплошную яркую стену. Голова на штативе затряслась, лицо сморщилось, оскалилось, а челюсть задергалась в немом, но оттого не менее жутком крике.

            — Что с ним? Судорожный припадок? — выдохнул я, не зная, что и предположить.

            — Нет, — мотнул головой профессора. — Это не припадок. Это осознание… — И он указал рукой на большое зеркало, в котором отражалась наша бравая компания, и отрезанная голова с тянущимися к ней проводами и шлангами, закрепленная в штатив. — Он только что понял, что он — это всего лишь голова. Что тела нет, как нет и тактильных ощущения… проприоцепция[1] отсутствует… Его мозг ищет то, чего больше не существует. Похоже, что он осознал всю полноту того, что мы с ним сделали.

            Мутный зрачок закатился, на миг показав белую склеру, а затем снова уставился на профессора. И в этом взгляде уже не было вопроса. В нем была бездонная, безмолвная, и абсолютная ненависть.

            Но Разуваев бесстрашно встретился с этим взглядом.

            — Подайте воздух, Лёва, будьте так любезны! Послушаем, что он нам скажет…

            Голова маньяка медленно растянула губы в подобии жуткой улыбки-оскала, самой отвратительной, что я когда-либо видел в жизни.

            П-ш-ш-ш… — Дынников запустил компрессор и отвернул вентиль подачи воздуха

            Гортань с присоединенной трубкой дрогнула, раздался сиплый звук — воздух, нагнетаемый аппаратом, пробивался через голосовые связки бывшего трупа (я даже не знаю, как его вообще теперь называть), рождая не речь, а нечто первобытное и ужасное.