— Постойте, Эраст Ипполитович, не хотите ли вы сказать, что объектом «Лазаря» должен был стать он…

            — Да-да, именно он, — вновь добродушно улыбнулся старик. — Мне-то уже всё равно, и я могу называть вещи своими именами. Объектом исследований с самого начала являлся Владимир Ильич Ульянов-Ленин. И вся эта суета с мавзолеем, с нетленными мощами и сохранённым «в баночке» мозгом почившего Ильича была проведена лишь с одной целью — рано или поздно вернуть вождя в строй.

            — Охренеть… — поражённо прошептал я. — Извините, Эраст Ипполитович за мой французский.

            — Ах, оставьте, молодой человек, — отмахнулся старик, — в том учреждении, где я имел счастье прозябать последние два десятка лет, такие выражения считались «высоким штилем». В это проект я попал гораздо позже — где-то в начале тридцатых, являясь лучшим студентом на кафедре биохимии 2-го Московского медицинского института, которой руководил Борис Ильич Збарский.

            — Это который и бальзамировал тело Ленина?

            — Да, — согласно кивнул старик. — Именно Збарский и обратил на меня внимание — я был весьма перспективным студентом, — не без гордости произнёс профессор, с наслаждением вдыхая пар от стакана с чаем, который я поставил перед ним. — Он искал не просто талантливых биохимиков, а людей с… скажем так, нестандартным мышлением. Людей, для которых смерть — не догма, а всего лишь сложная биохимическая задача, требующая решения.

            Он умолк, а его взгляд как будто устремился в прошлое, пронзая толщу десятилетий.

            — Меня привлекли к работе в специальной лаборатории при Мавзолее. Наш отдел среди посвященных в эту тайну носил кодовое название «Лазарь». В честь Лазаря из Вифании, которого согласно Евангелию от Иоанна Иисус Христос воскресил через четыре дня после смерти, — пояснил профессор. — Слышали о таком, мой юный друг? Или вы, как и большинство молодёжи в СССР, принадлежите к «воинствующим» атеистам?

            — Слышал, Эраст Ипполитович. Доводилось Библию читать.

            — Вот и отлично! — по-отечески похвалил меня старик. — Любая информация важна, а порой даже самая бредовая. К тому же, примите во внимает срок, после которого Иисусу удалось воскресить мертвеца.

            — Четыре дня?

            — Да. И это куда больше наших полутора суток! — заострил мое внимание на этом моменте профессор. — Если это удалось Иисусу, почему не получится у нас?

            — Так он же мессия, — пожал я плечами. — Сын Божий, да и сам Бог.

            — А мы ли не созданы по образу Его и подобию? — возразил на этот довод Разуваев. — Так вот, в этой лаборатории, — продолжил старик свой рассказ, — нашей задачей была не просто консервация тканей. Нет. Консервация и сохранение тканей была лишь малой долей, самой вершиной айсберга того, что мы на самом деле исследовали.

            — Неужели вы и вправду надеялись воскресить Ильича? — Мне, все-таки, было сложно в это поверить.

            — Мы изучали возможности реанимации клеток, пытались найти способ запустить процесс регенерации в нейронах, сохранивших свою структуру. Мы делали то, о чем боялись даже подумать ортодоксальные медики.

            Разуваев сделал глоток чая, и его рука, державшая стакан, слегка дрожала — то ли от волнения, то ли от возраста.

            — Представьте себе, мой юный друг, царящую атмосферу: глубочайшая секретность, колоссальное давление «сверху», постоянный страх перед НКВД. Каждый наш шаг, каждая пометка в лабораторном журнале скрупулёзно проверялись нашими товарищами из органов. А курировал нас спецотдел НКВД под руководством небезызвестного комиссара Бокия, Глеба Ивановича…

            — Когда я знакомился с архивными документами, многие из них были завизированы именно им, — припомнил я.

            — Тот еще был деятель, — поморщился старик. — До революции Бокий успел сделать карьеру налётчика-рецидивиста. За 15-ть лет 12-ть раз представал перед судом, в том числе и за убийства. Но всякий раз каким-то чудом ему либо удавалось бежать, либо его оправдывали и освобождали. Вот с кем приходилось работать…

            Старик вновь шумно отхлебнул чая и смел с губ чаинки тыльной стороной ладони.

            — Мы и так работали на грани возможного. И нам кое-что удавалось. Оживлялись клетки кожи, мышечной ткани… Но мозг… Мозг был крепостью, которую нам никак не удавалось взять. Мы научились сохранять его в идеальном состоянии десятилетиями, но обратный процесс… Мы так и не сумели…

            — Что же пошло не так? — не удержался я от вопроса.

            — Люди, Родион Константинович, всё испортили люди, — горько усмехнулся старик. — В конце 30-х началась великая чистка. Пришел черед и нашей лаборатории. Кого-то объявили «вредителями», кого-то — «шпионами». А в 37-ом расстреляли и самого Бокия. Збарского, к счастью, не тронули — его авторитет и близость к верхам спасли. Но наш маленький, сугубо научный кружок «смелых умов» разогнали. А я… — Он тяжело вздохнул. — На добрый десяток лет оказался не у дел. Ну, и война…

            — Но «Лазарь»… проект ведь не закрыли? — наконец спросил я. — Иначе, как вы опять оказались в составе его разработчиков?

            — О, нет! — глаза профессора снова вспыхнули. — Его просто заморозили. Но я продолжал, так сказать, в частном порядке. Следил за зарубежными публикациями по схожей тематике через знакомых, рискуя выписывал иностранные журналы. Наука ведь всё это время не стояла на месте: появились новые данные о природе нервного импульса… И я понял, что мой старый метод, от которого отказались как от слишком рискованного, был верным! Нужно было только доработать технологию… Только вот лаборатории, где это можно было сделать, у меня не было.

            — А дальше? — меня уже разбирал неслабый интерес, и я должен был дослушать эту историю до конца.

            — В сорок шестом меня вновь разыскал Борис Ильич, и исследования продолжились с новой силой — на этот раз подразумевалось «воскрешение» товарища Сталина. Об этом никто не говорил, но эта мысль витала в воздухе. Отец народов весьма постарел и основательно подорвал здоровье во время войны. Это были самые плодотворные годы, когда мы практически вплотную подошли к разгадке одной из основных тайн природы — почему люди не бессмертны, как боги?

            — И вновь вам что-то помешало?

            — Всё, что вы прочли в изъятом у меня архиве, относится именно к этому периоду. Збарского арестовали в 52-ом, вменили какую-то ерунду. Фактически же это было сделано в рамках преследования евреев под видом дела «врачей-убийц». Ведь на самом деле он не Борис Ильич, а Бер Элиевич Збарский. А потом арестовали его жену.

            — Теперь понимаю…

            — Да что вы можете в этом понимать, молодой человек! — Сокрушенно взмахнул рукой Разуваев. — Его выпустили после смерти Сталина в декабре 53-го. Он прожил недолго — всего несколько месяцев. А в пятьдесят шестом пришли за мной — воскресшие вожди новому руководству страны Советов были не нужны. Меня объявили сумасшедшим, и продержали в психушке до сегодняшнего дня. Если бы не вы, Родион Константинович, я там бы помер.

            Я молчал, пораженный его рассказом. Этот сумасбродный старик, шутящий с пилой над трупом, оказался одним из тех самых — трагических деятелей отечественной науки — непризнанным гением, безжалостно сокрушенным механическим молотом истории.

            Эраст Ипполитович допил свой чай и резко поставил стакан на стол, звякнув по стеклу металлической ложечкой.

            — Достаточно воспоминаний, Родион Константинович, — решительно заявил он. — Наши помощники, я слышу, уже на подходе. — Пора приниматься за дело.

            Я тоже услышал, как открывается входная дверь в лабораторию. Она скрипнула, пропуская Лёвин сутулый силуэт, за которым ковылял Михаил, неуклюже балансируя с двумя «солдатскими» термосами в руках.