Следующим был пижон Жорж. Его блюдо было полной противоположностью. На огромной белой тарелке лежал крохотный обжаренный ломтик гусиной печени. Рядом с ним — ровно три капли какого-то соуса и один-единственный, тонкий трюфеля.

— Фуа-гра с трюфельным демигласом, — лениво процедил он, едва не зевая от скуки. — Классика, господа. Вечная, непоколебимая классика.

Судьи снова отрезали по кусочку, который был меньше ногтя на мизинце. Жевали ещё дольше, томно закатывая глаза.

— Изысканно, — вынесла вердикт женщина в побрякушках, одарив Жоржа мимолётной улыбкой. — Безупречное следование всем канонам. Очень тонкая, я бы даже сказал, ювелирная работа с текстурами. Элегантно.

Элегантно пусто, — снова подумал я, невольно коснувшись груди, где под тканью рубашки продолжал вибрировать медальон. — Ни одной живой мысли, ни капли эмоций. Просто дорогая и скучная еда для таких же дорогих и скучных людей, которые до смерти боятся попробовать что-то настоящее.

Потом были остальные. Нервный Викентий принёс свою утку с ананасами, которую судьи вежливо обругали, назвав «смелым экспериментом». Елена и Борис, представили свою простую курицу, про которую сказали «мило, по-домашнему».

Наконец, ведущий с преувеличенным, фальшивым восторгом объявил:

— А теперь — наш гость из Зареченска, Игорь Белославов! Человек, который сегодня обещал нам показать настоящую магию без магии!

Я чувствовал, как давление из VIP-ложи усилилось. Это было похоже на то, как на тебя медленно опускают тяжёлую стеклянную плиту. Дышать стало труднее. И всё же…

Я не стал ничего выдумывать. Просто выложил в центр глубокой белой тарелки большую, щедрую порцию своего рататуя, стараясь сохранить красивый, яркий узор из овощных кружков, и украсил всё это одним-единственным свежим листиком базилика. Просто, честно, без дурацкой мишуры.

Когда я поставил тарелку, на несколько секунд повисла тишина. Судьи смотрели на моё блюдо с откровенным недоумением. После фиолетового мяса и микроскопической печёнки моя простая, почти деревенская еда выглядела как бедный, нелепо одетый родственник на балу аристократов.

— И… что это такое? — с лёгкой брезгливостью в голосе спросила женщина.

— Рататуй, — спокойно ответил я. — Простые запечённые овощи в томатном соусе.

Жорж, стоявший в стороне, громко фыркнул. Я это услышал, но даже не повёл бровью.

Судьи неуверенно переглянулись. Усатый критик, который, судя по всему, был у них за главного, вздохнул так тяжело, будто ему предстояло не еду пробовать, а как минимум прыгать в ледяную воду, и первым взял вилку. Он с сомнением подцепил кусочек баклажана и помидора и нехотя, с видом мученика, отправил в рот.

И в этот самый момент время для меня остановилось. Я смотрел только на его лицо. Сначала на нём было всё то же привычное, скучающее высокомерие. Потом его брови удивлённо поползли вверх. Он замер, перестал жевать. А потом… потом случилось то, чего я никак не мог ожидать. Он медленно, совершенно непроизвольно, закрыл глаза. Его вечно напряжённое, важное лицо вдруг разгладилось, стало каким-то простым, беззащитным, почти детским. Он сидел так несколько секунд, которые показались мне вечностью.

— Поразительно… — наконец прошептал он, открывая глаза. В них больше не было ни скуки, ни высокомерия. Там плескалось неподдельное изумление. Он посмотрел на меня так, будто видел в первый раз. — Боже ты мой… Это… так просто. Но… это же безупречно. Это и есть ваши специи, господин Белославов? Или же вы провернули какой-то фокус, который мы не заметили?

Лысый критик и женщина, с опаской глядя на его реакцию, тоже попробовали. И я увидел на их лицах ту же самую смену эмоций. Сначала шок от того, что простая еда может иметь такой сильный вкус. Потом — удивление. А затем — медленное, неохотное, но всё-таки признание.

— Сладость перца… — пробормотал лысый, будто не веря собственному языку. — Лёгкая, приятная горчинка баклажана… Кислинка томатов… Как это вообще возможно без единого магического усилителя?

Они молча, не говоря больше ни слова, съели всё, до последней капли ароматного соуса, старательно вымакав его кусочком хлеба. Это была лучшая похвала, лучше любых слов.

Пока они ели, я ни на секунду не переставал чувствовать на себе взгляд графа. И я почти физически ощущал его эмоции. Сначала удивление, потом раздражение. А далее ярость.

Ведущий снова выскочил на сцену, чтобы объявить результаты. Заиграла барабанная дробь. Напряжение в зале достигло предела. Зрители замерли.

Но я смотрел не на ведущего и судей. Я смотрел прямо в тёмную пустоту VIP-ложи.

И в тот самый момент, когда барабанная дробь оборвалась, и ведущий открыл рот, чтобы выкрикнуть имя победителя, я почувствовал острую боль в груди, будто в сердце воткнули ледяную иглу. И сразу за ней — тихий, едва слышный звук, который услышал только я.

Крак.

Вибрирующий медальон под рубашкой замолчал. Раскололся. Осыпался на грудь бесполезной серебряной пылью. Холод, который исходил от него, сменился ужасающей пустотой. Я вдруг почувствовал себя абсолютно голым, беззащитным под взглядами десятков людей.

Мои глаза сами собой метнулись к ложе.

Граф Яровой смотрел прямо на меня и улыбался.

Щит сломан. Что теперь? Я больше не чувствовал защиты. Я чувствовал только его волю, его силу, направленную прямо на меня.

Что ж, Игорь, — промелькнуло в голове, — вот ты и доигрался. Согласись, бороться с такой махиной тебе не под силу. Может, стоит забить на этот конкурс и принять предложение графа? В конце концов, это другой мир со своими законами, и не тебе его менять…

Сердце на секунду остановилось, а потом забилось о рёбра, как сумасшедшее. Последним, что я запомнил, была жестокая улыбка графа Ярового. А потом в глаза снова ударил слепящий свет, и павильон просто взорвался аплодисментами. Ведущий что-то радостно вопил в микрофон. Но я его не слышал. В ушах звенело, а в голове раздался оглушительный треск.

Я судорожно сжал кулак, до боли впиваясь ногтями в ладонь, просто чтобы не полезть под рубашку и не проверять то, что и так уже знал.

— … итак, оценки жюри! — голос ведущего наконец прорвался сквозь вату в ушах.

Я напрягся. Ждал, что сейчас этот граф своей невидимой рукой заставит этих напыщенных кукол за судейским столом растоптать меня, смешать с грязью.

— За невероятную яркость и магическую насыщенность Антонина Зубова получает… девять, девять и десять баллов! Великолепно! За безупречное следование канонам Жорж де Круа удостаивается… восьми, девяти и девяти баллов! Элегантно! Пётр Семёнович Верещагин за свою осетрину… десять, девять и десять! Браво, маэстро! И, наконец, Игорь Белославов и его простое, но такое душевное блюдо…

Но унижения не последовало.

— Девять, десять и… девять баллов! — с плохо скрываемым удивлением в голосе прокричал ведущий. — Поразительный результат!

Я получил высокие баллы. Очень высокие. Но не самые лучшие. По итогам дня победителем стал старый мастер Верещагин.

— А покидают наше шоу сегодня… — ведущий изобразил на лице вселенскую скорбь. — Елена и Борис! Давайте поаплодируем им, они были молодцами!

Бедная семейная пара. Они растерянно улыбались, махали в камеру и пытались сдержать слёзы. Мне было их искренне жаль. Они были просто двумя щепками, которые случайно попали в водоворот и которых тут же сломало.

Когда камеры наконец погасли, и яркий свет сменился обычным, ко мне подошёл Верещагин.

— Это было сильно, молодой человек, — тихо, но отчётливо сказал он, чтобы слышал только я. — Очень сильно. Я давно не видел, чтобы кто-то так… чувствовал продукт.

Он коротко кивнул мне. В его взгляде было столько уважения, что оно стоило в тысячу раз больше всех этих дурацких оценок и приклеенных улыбок. Он протянул мне руку, и я её пожал. Его ладонь была сухой и крепкой. Не сказав больше ни слова, он развернулся и ушёл, а я остался стоять посреди этого балагана, чувствуя себя немного лучше. Может, ещё не всё было потеряно.