Но в какой-то момент я словно оглох и ослеп. Перестал видеть их всех. Шум, крики ассистентов, гул зрителей, блеск софитов — всё это ушло куда-то очень далеко, стало неважным. Остался только я. Холодный стол, нож в руке, и овощи, лежащие передо мной.

Я решил начать с соуса. Взял несколько плотных помидоров. Кончиком ножа сделал на каждом из них едва заметный крестообразный надрез. Это нужно, чтобы потом легко снять с них шкурку. Бросил их в кипяток всего на несколько секунд. А потом сразу в ледяную воду. От такого шока кожица у них съёжилась и послушно слезла сама, почти без моей помощи. Передо мной осталась только чистая, сахарная мякоть. Никакого волшебства, просто знание законов физики. Я мелко-мелко нарезал её ножом — не в кашу, а так, чтобы осталась текстура, чтобы чувствовался каждый кусочек.

Теперь пришла очередь перца. Положил прямо на открытый огонь газовой конфорки. По павильону пополз лёгкий запах гари, и я заметил, как один из судей, тот, что с усами, брезгливо сморщил нос. Наверное, решил, что я от волнения сжёг продукт. Но я-то знал, что делаю. Перец сопротивлялся огню, его кожица чернела, покрывалась пузырями, но я терпеливо поворачивал его со стороны на сторону, пока он не стал похож на обугленную головешку. А потом я бросил его в миску и плотно накрыл тарелкой. Пусть отдохнёт, пусть пар сделает своё дело. Через пять минут я достал его, и почерневшая, никому не нужная горькая кожица отошла от сладкой, нежной, пропечённой насквозь мякоти одним лёгким движением, как старая одежда. Я нарезал его так же мелко, как и помидоры.

В глубокой сковороде уже разогревалось масло. Я бросил в него горсть мелко нарубленного лука, и по кухне поплыл первый настоящий, честный запах. Когда лук стал прозрачным, как слеза, я добавил к нему помидоры. Они возмущённо зашипели, начали отдавать сок, и через пару минут превратились в густую, живую, пульсирующую массу. И только тогда я добавил к ним печёный перец. Ещё пять минут на медленном огне, щепотка соли, немного перца (да, да, мне позволили пользоваться моими приправами, посчитав это какой-то глупостью) — и мой соус был готов. В нём играли десятки оттенков: от тёмно-бордового до яркого, почти оранжевого. И пах он жарким летом, солнцем и немного — дымком от походного костра.

Пока соус «думал» в сторонке, я занялся главными героями. Баклажан, кабачок, помидор. Снова и снова. Вжик, вжик, вжик — и вот передо мной уже не гора овощей, а ровные, аккуратные стопочки тонких кружков. Каждый толщиной не больше двух миллиметров. Одинаковые, это было важно. Баклажаны я щедро присыпал солью и оставил на несколько минут. Пусть отдадут свою горечь. Мне она в моём блюде не нужна.

В этот момент я заметил, что одна из камер подъехала совсем близко и теперь снимает мои руки крупным планом. В ухе зажужжал микронаушник — это был голос Светы: «Игорь, давай. Говори. Сейчас самое время».

Я на секунду замер, а потом поднял глаза и посмотрел прямо в тёмный зрачок объектива.

— Все почему-то думают, что чем дороже еда, тем она вкуснее, — спокойно сказал я, не прекращая работы. Я как раз смывал с баклажанов соль под холодной водой. — Покупают каких-то заморских тварей, посыпают их дорогущей магической пылью и думают, что это и есть вершина вкуса. Но это не всегда так работает.

Я взял в руки пучок базилика и поднёс его к камере, чтобы все видели его зелёные листья.

— Я хочу, чтобы люди почувствовали настоящий вкус. Не придуманный, не усиленный, а тот, который уже есть в самом продукте. Он не кричит, он просто есть. И моя задача сегодня — не мешать ему.

Я закончил говорить и снова полностью погрузился в работу. В маленькой миске я смешал масло, очень мелко порубленный чеснок и листья тимьяна и розмарина, которые я просто растёр между пальцами.

В круглую форму для запекания я аккуратно вылил весь соус, разровняв его ложкой. А потом начался самый медитативный процесс. Чередуя, я начал выкладывать по кругу, внахлёст, разноцветные кружки овощей. Когда последний кружок лёг на своё место, я взял кисточку и щедро смазал всю эту красоту чесночным маслом с травами.

Сначала робко, а потом всё сильнее и увереннее по павильону начал расплываться новый запах. Он был абсолютно не похож на приторную вонь от стола Антонины или на пустой, никчёмный аромат от блюда Жоржа. Это был натуральный запах. Сложный, играющий, и в нём хотелось раствориться.

Я накрыл форму фольгой и поставил в печь. А запах остался. Сначала его почувствовали зрители в первых рядах. Я видел, как одна полная женщина удивлённо принюхалась и толкнула локтем своего соседа. Тот тоже повёл носом и что-то удивлённо пробормотал.

Через минуту уже весь первый ряд перешёптывался, с любопытством поглядывая в мою сторону. Потом волна докатилась и до жюри. Лысый критик снял очки, протёр их и посмотрел на меня с нескрываемым удивлением. Женщина в побрякушках перестала разглядывать свой маникюр и впервые за весь вечер проявила хоть какой-то живой интерес к происходящему.

Запах моей простой деревенской еды без боя захватил этот пафосный павильон. И в этот момент я понял, что уже начал выигрывать.

Последний удар гонга возвестил, что всё закончилось. Гонка остановилась. По съёмочной площадке, как волна, прокатился общий выдох. Все, кто до этого был напряжён, вдруг сгорбились, опустили руки, обмякли. Всё. Час пролетел, и теперь уже ничего нельзя было изменить. Ведущий, с улыбкой, которая, казалось, была приклеена к его лицу, снова выскочил в центр, залитый слепящим светом, и принялся громко кричать в микрофон что-то до одури бодрое про «невероятную битву титанов» и «настоящий праздник вкуса». Я почти не вслушивался в его пустую болтовню. Всё моё внимание, все мысли были там, в раскалённой утробе печи, где стояло моё блюдо.

Я аккуратно, чтобы не обжечься, вынул форму. Фольгу я снял ещё минут за двадцать до конца, чтобы дать овощам шанс. Шанс подрумяниться, чтобы сахар в них карамелизовался, а вкус стал глубже, сложнее, насыщеннее. Теперь они выглядели в точности так, как я себе и представлял. Яркие, сочные, с аппетитными подпалинами по краям. Они будто продолжали жить своей жизнью.

Но потом началась дегустация. Нас заставили выстроиться в шеренгу и ждать, пока «высокое жюри» соизволит вынести свой приговор. Пока мы стояли, я обвёл взглядом зрительный зал. И вдруг похолодел. Там, в полумраке VIP-ложи, за тонированным стеклом, я разглядел знакомый силуэт. Граф Всеволод Яровой. Он сидел один, чуть подавшись вперёд, и даже отсюда, с такого расстояния, я чувствовал на себе его тяжёлый, внимательный взгляд. Он изучал. Препарировал. Медальон под рубашкой тут же отозвался и задрожал. Еле заметно, как струна, которой коснулись, — тихая, низкая вибрация, полная тревоги.

Первой своё творение на суд понесла Антонина. Она плыла, как огромный ледокол, гордо неся перед собой тарелку. Я с трудом сдержал смешок. На тарелке лежал тот самый кусок мяса фиолетового цвета, щедро залитый каким-то блестящим, переливающимся соусом. Рядом, для пущей красоты, возвышалась горка из чего-то, сильно смахивающего на синий рис, а сверху всё это безвкусие было щедро посыпано золотой пылью. Зрелище было такое, будто какой-то сказочный единорог плотно поужинал, но его организм не справился.

— Представляю вашему вниманию «Императорскую слезу»! — прогрохотала она. — Нежнейшее мясо пустынного кракена, маринованное в эссенции «Дыхание вулкана» и томлёное в соусе из «Слёз грифона»!

Судьи с преувеличенно важным видом отрезали по микроскопическому кусочку. Долго жевали. Лысый критик задумчиво мычал, усатый — важно кивал, а женщина просто смотрела в потолок.

— Что ж, Антонина, — наконец произнёс усатый. — Это… ярко. Да, очень ярко. Магическая составляющая чувствуется сразу. Мощный, насыщенный вкус. Вы, как всегда, не изменяете своему стилю.

Ещё бы ему не быть насыщенным, — мысленно хмыкнул я, чувствуя, как взгляд графа из ложи буквально буравит мне затылок. — Она же высыпала туда половину алхимической лаборатории. Странно, что у них до сих пор языки на месте.