Психопат — да. Но всё равно альфа.

И защитник — даже когда я этого не хочу.

— Чума хочет тебя видеть, — произносит он без лишних слов. — В медблоке.

Я хмурюсь. — Зачем?

На губах вспыхивает его фирменная полуухмылка — белые зубы, едва заметный вызов.

— Спроси его, маленькая омега. Я всего лишь посыльный.

Губы сами дергаются — то ли от раздражения, то ли от чего-то куда более опасного.

Я ему никакая не маленькая. Ничья.

Даже если моё тело во время течки вопило обратное.

Но я не спорю.

Просто выхожу в коридор. Он идет рядом — близко, слишком близко. От него идёт тепло, и каждый нерв под кожей начинает вибрировать, будто его присутствие — ток.

Я сжимаю зубы. Игнорирую его. Игнорирую себя. Смотрю только вперёд — в сторону клиники, дорогу к которому теперь знаю лучше собственной ладони.

Чума ждёт сразу у входа — маска на месте, поза ровная, точная. Он поднимает голову при моём появлении.

— Айви. Как раз вовремя. — Он хлопает ладонью по столу, от чего бумага хрустит. — Прыгай.

Я колеблюсь. Мой взгляд сам тянется к Валику.

Он облокотился на стену, руки скрещены. Смотрит.

Он всегда смотрит.

Чума замечает.

— Валек, оставь нас. Нужно обсудить кое-что… личное.

Глаза Валека опасно сужаются, но он отлипает от стены.

— Конечно, док. Буду прямо за дверью. Если что.

Слова звучат будто небрежно, но под ними — сталь, обет. Он не уйдёт далеко. Он не даст никому ко мне приблизиться. И от этого внутри всё… путается.

Слишком много. Слишком сложно.

Я отвожу глаза, пока он уходит, и поднимаюсь на стол.

Чума подходит ближе — его руки в перчатках осторожны, почти… мягки. Он снимает повязку, и я стараюсь не дёрнуться.

Он трогает меня так, как трогает врач.

Это просто осмотр.

Это ничего общего не имеет с тем, как он прикасался ко мне тогда — с той осторожной, почти благоговейной нежностью, от которой у меня перехватывало дыхание.

Но тело помнит.

Я чувствую призрак тех рук, того голоса, того шёпота.

Хватит.

Я резко выдыхаю, отгоняя наваждение. Тогда — было. Теперь — нет. Сейчас я просто пациентка. Их ответственность.

— Заживает хорошо, — бормочет Чума, касаясь ранки. — Никакого воспаления. Швы крепкие.

— Отлично. — Голос у меня чужой, ровный. — Я могу идти?

Он замолкает, голову слегка наклоняет. Даже под маской я чувствую его взгляд — сосредоточенный, острый.

— Ты замкнулась, Айви. — Его голос тихий, но уверенный. — Больше обычного.

Я пожимаю плечами. Это движение тянет кожу, но я не подаю вида.

— Всё нормально.

— Правда? — Он скрещивает руки, маска наклоняется. — Потому что со стороны ты выглядишь… потерянной.

Слово ударяет прямо в цель. Как удар кулаком под рёбра.

Потерянной.

Так он меня видит? Как маленькую девочку, выбившуюся из мира, который слишком огромен и жесток?

Нет.

Нет.

Я не потеряна. Я не слабая.

И я не позволю ни одному альфе — даже им — заставить меня забыть это.

— Я не потерялась, — говорю я, холодно, твёрдо, как камень. — Я прекрасно знаю, кто я. И кем я точно не являюсь.

Чума молчит.

Долго.

Его взгляд — скрытый маской, за янтарными линзами — всё равно прожигает меня насквозь. Он видит слишком много. Слишком ясно.

Потом он тихо вздыхает.

— И кто же ты, Айви? — спрашивает он мягко. — И кем ты не являешься?

Не ваша.

Не их.

Ничья.

Слова жгут язык, горькие, как уксус.

Но я проглатываю их, загоняю поглубже, как рвоту.

— Я не та, кого нужно нянчить, — выдыхаю, сжимая пальцами шуршащую бумагу на столе. — Я не игрушка и не домашний питомец. Я выжившая. И буду делать всё, что нужно, чтобы ею оставаться.

Чума медленно кивает, будто соглашаясь — или смиряясь.

— Я знаю, что будешь, — говорит он тихо. В его голосе слышна боль. — Но выживание — это не жизнь, Айви. Ты заслуживаешь большего, чем просто цепляться за край. Ты заслуживаешь счастья. Заслуживаешь любви.

Любви.

Слово обрушивается на меня, как удар. Я вздрагиваю, будто он распустил мне пощёчину. Сердце ломится из грудной клетки, горло сжимается.

Любовь — это сказка.

Сон.

Ложь для мягких, наивных существ.

— Мне не нужна любовь, — хриплю я, отворачиваясь. Горечь поднимается к глазам. — Мне никто из вас не нужен. Мне нужно только, чтобы меня оставили в покое.

Чума склоняет голову — жест понимающий, но болезненный.

— Если это правда то, чего ты хочешь, — тихо произносит он. — Мы примем это. Все. И мы никуда не уйдём. Мы рядом. Пока ты сама не скажешь иначе.

Я резко поднимаю взгляд. Это обещание. Тихое. Непоколебимое. Настоящее. И именно то обещание, которое я не могу принять. Не имею права принимать. Потому что если позволю себе в него поверить… Если дам себе расслабиться, довериться… Я сломаюсь. Окончательно. Безвозвратно.

Поэтому я делаю единственное, что могу.

Я становлюсь твёрдой. Холодной. И отталкиваю его. Отталкиваю их всех — рукой, голосом, сердцем.

— Мы закончили? — спрашиваю я ледяным тоном.

Чума медлит. Его пальцы постукивают по бедру. Его тело излучает неловкость. Он нервничает.

Плохой знак.

— Вообще-то… нам нужно обсудить ещё кое-что.

В животе всё сжимается. Я слишком хорошо научилась читать его, даже сквозь маску — и сейчас он тревожен. Он боится сказать то, что собирается сказать.

— Что? — спрашиваю я настороженно.

Он откашливается — глухой, удивительно человеческий звук.

— Твоя течка прошла… нестандартно, — начинает он осторожно. — Риск… скажем так, последствий после первого раза меньше, чем обычно, но… если в будущем не использовать защиту…

Он замолкает, словно язык запутался.

И тут меня накрывает.

Я бледнею. Дыхание рвётся.

— Чего? — выдавливаю я, хотя уже знаю.

Хотя знала всё это время. Надеялась не думать. Не смотреть правде в глаза.

Чума выдохнул — устало, тяжело.

— Речь о возможной беременности.

Слово режет, как нож прямо по коже.

— Не знаю, сколько вам рассказали в Центре, — продолжает он мягко. — Но когда омега в течке оказывается под узлом, всегда существует вероятность...

— Я знаю, откуда берутся дети, — резко обрываю я, голосом — как бритвой.

Он поднимает ладони в примиряющем жесте.

— Прости. Я не хотел показаться покровительственным. Я лишь хочу, чтобы ты понимала, что может быть.

Я киваю дрожащей головой — резким, нервным движением.

Конечно я понимаю. Я понимала всегда. Это причина, по которой я боролась со своей меткой. Причина, по которой я выжгла её сама. Причина, по которой я бежала, пряталась, жила как зверь.

Омега — значит уязвимость. Омега — значит тело не принадлежит тебе. Омега — значит биология, которая может раздавить тебя, как капкан.

Дети…

Я не знаю, хочу ли их когда-либо.

Но точно знаю, что не хочу их сейчас.

И знаю, что ребёнок для омеги-набегу — это приговор.

Тяжесть. Груз.

Та же тяжесть, что несла моя мать.

Она была беременна мной, когда сбежала из племенного центра. Тем единственным ребёнком, которого ей разрешили держать на руках.

Её «чудом», как она говорила.

— Я могу сделать тест, — мягко предлагает Чума. — Убедиться точно. Если ты хочешь. Если ты готова.

Готова ли я? Часть меня хочет сбежать. Спрятать голову в песок. Заставить себя поверить, что никакого разговора не было.

Но я поднимаю голову. Я всегда смотрела страху в лицо. Всегда шла навстречу худшему. Я — выжившая.

— Ты предполагаешь, что я вообще собираюсь спать с кем-то из вас ещё раз? — сухо бросаю я, поджав губы.

Это должно прозвучать колко. Я хочу, чтобы прозвучало колко. Но в моей груди что-то сжимается — слишком резкая эмоция, чтобы я могла её назвать.

Чума не смеётся. Не ухмыляется. Не делает никаких язвительных замечаний, которыми он иногда бросается как лезвиями. Он просто смотрит на меня — тихо. Внимательно. Почти бережно.