Поезд.

Дроны.

Призрак.

— Где он? — хриплю я, горло саднит. — Что вы с ним сделали?

Один из солдат поворачивается ко мне, губы кривятся в усмешке.

— Скоро узнаешь, омега.

Лёгкое, пренебрежительное безразличие в его тоне заставляет мою кровь вскипеть. Я оскаливаюсь, мечтая вырвать ему ёбаную глотку.

— Я задала вопрос, мудак.

Его рука дёргается к оружию, но другой солдат хватает его за предплечье.

— Не надо, — предупреждает она. — Командование хочет её целой.

Первый солдат хмурится, но отступает. Я откладываю это в памяти. Им нужна я живая. И невредимая. Это даёт мне хоть какой-то рычаг.

А Валек…

Может, он ушёл. Он бы не стал оставаться и драться. Я уверена, он растворился в лесу, как тень, в тот момент, когда понял — спасти меня невозможно.

Но не Призрак.

Призрак никогда бы не позволил им забрать меня, если бы был жив.

Я это знаю.

Сердце ухает куда-то в живот. Мне кажется, я сейчас потеряю сознание, меня вырвет — или всё сразу. И не только из-за боли в голове. Разговоры солдат то всплывают, то тонут в шуме, пока я изо всех сил пытаюсь не отключиться. Голова пульсирует, каждое их слово отдаётся ударами в черепе.

— …самый крупный улов…

— …поезд был битком…

— …Командование будет довольно…

Я заставляю себя сосредоточиться, ловя любой намёк на Призрака.

Но эти ублюдки осторожны. Они знают, что я слушаю. А значит — он может быть жив. Им не было бы смысла быть такими аккуратными, если бы они его убили.

По крайней мере, так я убеждаю себя.

Мне нужно держаться за надежду.

Сердце просто не позволяет думать иначе.

Слова Валека эхом звучат в голове, издеваясь. То, как он сказал, что я люблю Призрака. Я не думала, что люблю кого-то из них. Но после всего, что случилось… и сейчас, когда я боюсь за него больше, чем за себя…

Теперь я думаю, что люблю его.

Думаю, я люблю всю стаю.

Даже Валека. Именно поэтому его предательство так больно ударило.

Конечно, я осознаю это именно тогда, когда, возможно, больше никогда их не увижу. Жизнь жестока. Всегда была такой и будет — столько, сколько мне ещё осталось.

А осталось мне, возможно, совсем немного.

Если эти твари снова попытаются меня подчинить, продать, если попробуют ко мне прикоснуться… я откушу себе язык и захлебнусь собственной кровью.

Они думают, что смогут меня удержать?

Мило.

Ховеркрафт начинает снижаться, перепад давления закладывает уши. Я напрягаюсь, когда мы приземляемся с ударом, пробирающим до костей.

— На ноги, омега, — приказывает альфа-солдатка, дёргая меня за руку.

Я спотыкаюсь, когда меня толкают к выходу — связанные ноги мешают идти. Люк с шипением открывается, и передо мной возникает ослепительно белый коридор. У меня сводит желудок.

Словно я снова в Центре Перевоспитания.

Меня ведут по бесконечным коридорам, каждый — точная копия предыдущего. Запах антисептика жжёт нос, вытаскивая наружу воспоминания, которые я так отчаянно пыталась похоронить.

Меня тащат дальше, по очередному бесконечному белому тоннелю, ступни едва касаются пола. Голова кружится, сознание мутное от того дерьма, которым меня накачали. Я пытаюсь сосредоточиться, запомнить маршрут, но всё сливается в одно — голые стены и беспощадный флуоресцентный свет.

Лабиринт, созданный, чтобы дезориентировать.

Чтобы сломать.

Мы проходим мимо двойных дверей, и я успеваю заметить за ними что-то похожее на медицинскую лабораторию. Едкий запах химикатов жжёт нос, меня подташнивает. Один из солдат усмехается.

— Что, омега? Учуяла что-то, что тебе не нравится?

Я плюю в него, целясь в глаза. Он дёргается назад, матерясь, и поднимает руку, чтобы ударить меня. Альфа-солдатка перехватывает его, сжимая запястье.

— Да ради всего святого, возьми себя в руки, — шипит она. — Хочешь потом объяснять Командованию, почему актив повреждён?

Актив.

Вот и всё, чем я для них являюсь.

Вещь, которую используют и выбрасывают.

Мы сворачиваем за угол, и из открытого проёма доносятся голоса. Я замираю полностью — даже дыхание останавливаю, натягивая слух в отчаянной попытке уловить хоть что-нибудь.

— Актив, который выглядит как мутировавший ёбаный зомби, в изоляторе. Понадобилось девять транк-дротиков, чтобы его уложить.

Сердце подпрыгивает, несмотря на жестокость в голосе.

Призрак. Это должен быть он.

Он жив.

— Чёрт, как он вообще ещё дышит после такого количества седатива?

— Хрен знает. Но Командование хочет его живым. Говорят, слишком ценный. Так что больше пока нельзя — риск передоза.

Облегчение накрывает меня волной — и тут же сменяется холодным ужасом. Если им нужен Призрак живым, значит, ничего хорошего его не ждёт. А значит, Валек был прав насчёт его происхождения. Сердце сжимается от боли за него. Что он сейчас чувствует?

Но он жив.

Я могу лишь надеяться, что он знает — я тоже.

Меня заталкивают в небольшое помещение, напичканное сканерами и медицинским оборудованием. Там ждёт бета в лабораторном халате, с жёстким лицом, нетерпеливо постукивая ногой.

— Наконец-то, — огрызается она. — Готовьте её. Мы выбиваемся из графика.

Меня швыряют на холодный металлический стол и фиксируют толстыми кожаными ремнями. Я бьюсь и кричу, но это бесполезно.

Бета подходит со шприцем, и я оскаливаюсь.

— Попробуй, сука. Я вообще-то умею откусывать пальцы.

Она закатывает глаза.

— Очаровательно. Лежи спокойно. Небольшой укол…

Игла входит в руку, и я шиплю от боли. То, что она вводит, жжёт, растекаясь по венам. Зрение плывёт, комната начинает кружиться.

— Что… что ты со мной сделала? — бормочу я, язык словно чужой во рту.

— Просто небольшой коктейль, чтобы ты была покладистой, — отвечает она, голос доносится будто издалека, эхом. — Не можем же мы позволить тебе устраивать проблемы, правда?

Я пытаюсь сопротивляться препарату, но бесполезно. Конечности тяжелеют, мысли вязнут. Я смутно осознаю, как у меня берут кровь, как водят по телу разными устройствами. Кто-то разжимает мне челюсти, проводя тампоном по внутренней стороне щеки. Кто-то другой обрабатывает ожоги на руке, покрывая их жидкостью, которая застывает второй кожей. Я смутно понимаю, что могу сжать и разжать пальцы по команде — и это всё.

Время теряет всякий смысл. Проходят ли минуты или часы — не знаю. Когда меня наконец освобождают от ремней, ноги подгибаются, и я оседаю на солдата, который тащит меня вверх.

— Смотрите-ка, сука наконец-то стала дрессированной, — ухмыляется один из них.

Мне хочется зарычать, ударить, но тело не слушается. Меня наполовину тащат, наполовину несут по очередным одинаковым коридорам. Мы проходим мимо других камер — большинство пустые. Но в одной я успеваю заметить спутанные волосы и блестящие глаза. Какой-то несчастный, доведённый до звериного состояния пленом и бесконечными экспериментами.

Наконец мы добираемся до моей камеры. Маленькая, голая — только тонкий белый матрас на полу и унитаз в углу. Меня закидывают внутрь, как мешок мусора. Я падаю, не успев выставить руки.

Дверь закрывается с резким шипением.

Я одна.

Я лежу так, кажется, целую вечность, ожидая, когда препарат начнёт отпускать. Медленно, мучительно, чувствительность возвращается в тело. Туман в голове рассеивается. Я приподнимаюсь на дрожащих руках, сдерживая тошноту.

Камера примерно восемь на десять футов. Гладкие белые стены. Один потолочный светильник, который не гаснет и даже не мигает. Стена, выходящая в коридор, — сплошное стекло в несколько дюймов толщиной. Ни капли приватности.

Это место создано, чтобы дезориентировать.

Чтобы ломать.

Но я уже была в таких местах. Они не сломали меня тогда — и не сломают сейчас.

И на этот раз у меня есть больше, чем раньше. У меня есть стая, которая меня ищет. Я знаю это. Мне не нужно гадать. В этом у меня нет сомнений. Как бы я ни ненавидела своё сердце за предательство, Призраки — мои пары.