А тех, кто был тяжелый, оттаскивали и пытались оставить в живых прямо здесь, сразу за линией обороны.

Задрал голову — над полем уже кружило несколько ворон. Скоро их будет больше. Сотня? Тысяча?

Но, моими усилиями поживы им будет не так много, как могло бы быть. Битва произошла только в центре, да и то, хоть и достаточно горячая, весьма скоротечная. Потери были, смертей прилично, но в бойню всех против всех с преследованием и добиванием отходящих это не превратилось.

Добрался до центрального острожка.

Пантелей, как стоял со знаменем в руках, так и продолжал это делать. Серафима я не видел, но слышал его голос — он был на первой линии, руководил поиском раненных. Запрещал добивать живых немцев. Орал, чтобы их брали в плен, тоже осматривали.

— Победа! — Проговорил я, замерев рядом с богатырем.

Бойцы, видя меня, останавливались, склоняли головы. Слышалось тихо.

— Господарь… Царь сам… Сам за нас… За землю и собор кровь пролил… Вон гляди… Шлем-то помят… В крови… Доспех посечен… За нас он… За землю русскую… За веру православную… В бой полез, с мечом сам…

Глаза опускали, переговаривались тихо, уже за спиной.

Слышались нотки восхищения. Давно не было, по их мнению, такого, чтобы сам воевода, господарь или тем более Царь! Виданное ли дело. Сам в первых рядах в бой шел.

Коснулся своей ерехонки. Вмятина.

Я и забыл, что в момент жесткой свалки с пикинерами получил какой-то удар по голове. А в поединке с Делагарди да пришлось пропустить секущую атаку, понадеяться на крепость доспеха. И эти факторы, свидетельствующие о том, что я сам в пекло полез для простых этих вояк — не бояр, не князей, а обычных казаков, однодворцев, худородных дворян с пограничья и в особенности для бывшей посошной рати — значили очень многое.

Я вместе с ними!

Я голову сложить готов за то, о чем говорю.

Сам Царь! В бой идет. Их ведет. Бьется за правое, святое! Значит, за дело они здесь стоят. А раз врага отбросили, не погиб государь, живой ходит. Хоть и помятый, значит удачлив он, лих. И ради такого человека в бой-то идти самим не страшно. Раз он жизнью рискует, то и простому воину живота щадить своего не стоит.

Пантелей повернулся ко мне. Вздохнул.

— Господарь. — Уставил пристально. — Ерехонку вам помяли, не ранены?

Я осмотрелся, угрозы не было. Расстегнул застежку на ремне, скинул шлем. И правда, вмятина-то приличная. Не пробило, конечно, но удар получил ощутимый. Чем прилетело? Пикой, вероятно, вскользь, вот и внимания особо не обратил.

— Подержи. — Проговорил спокойно Пантелею, а сам за древко схватился.

Мы обменялись.

— Собратья! — Я взошел на вал второй линии укреплений центрального острога. — Собратья! Победа за Нами! Спасибо!

Я чувствовал какое-то невероятное воодушевление.

Позади был очень большой, очень долгий и славный путь. И да — впереди еще очень и очень много всего. Но эта битва, эта победа стала по-настоящему переломным этапом в истории. Чем-то большим чем слава русского оружия. Некоей зарей, надеждой, подкрепленной успехом.

Раньше все, что делалось, было лишь прелюдией к по-настоящему тяжелой, кровавой работе. Подготовкой к таким вот полевым сражениям.

Бой под Серпуховом, как я мыслил, навсегда войдет в историю. Не в ту, что я изучал, в новую. Измененную мной.

Ведь здесь и сейчас я и все эти люди, что собрались — вершили ее. Новую историю русского государства, которое благодаря их усилиям лишилась трагической клушинской битвы, а обрело победу под Серпуховом. Да впереди еще многое. Дело не сделано. Смута не кончилась одним сражением. Поляки еще не выдворены прочь. Шведы — прямо здесь, на другом конце поля, хоть и биты, но живы.

Но — это очень и очень многое!

Меня переполняли эмоции. Казалось, крылья за спиной раскрывались, хотелось кричать. Да что там. Просто орать, как безумный. Мчаться вперед, обнимать всех этих простых людей, которые сделали это, выполнили, казалось, немыслимое.

Да, не без моего участия, под моим руководством — но.

Что бы я без них сделал?

Именно здесь и сейчас, именно Русская Земля, а не князья да бояре, именно Русь надломила Смуту. И смотря вдаль, я видел, что вот-вот и совсем сломается она. Уйдет и уступит место крепкой власти. Если все сложится, то несколько лет голода, смертей и ужасов, что были в реальной истории нам всем удастся избежать.

— Ура! Ура! Собратья мои! — Я резким движением преклонил колено. Коснулся земли, обильно политой кровью. Здесь, ниже, на подходе к валу лежали друг на друге германцы и русские, погибшие в отчаянной схватке за острожек. Такой небольшой, казалось, но ставший очень важным местом на пути к Москве.

— Слава земле нашей! Слава Руси!

— Ура! — Вторили мне сотни, тысячи глоток. — Слава!

Ор этот расходился по всем порядкам моего войска.

— Ура! — Звенело в ушах. Гремело громом над полем бранным и знал я, страшатся его те, что сейчас расположились против нас. В душах их рождается все больше смятения. Страх переполняет их сомнения.

А с такими чувствами на победу нельзя рассчитывать.

Все, кто видел меня здесь коленопреклоненным, держащим знамя одной рукой, а другой касающимся земли, тоже становились на колени. Наклонялись, целовали ее. Ведь она, родная, помогла, даровала нам, людям русским победу.

Но, за временем славы вставало время работы. Тяжких дел. Нужно спасать раненных и делать дело дальше. Спасибо сказано. Пора.

Поднялся я. Выкрикнул:

— За работу, собратья!

Это подействовало на них всех. Оставшиеся в живых, а таких было довольно много, принялись дальше искать выживших, оттаскивать погибших, снимать с них трофеи. Дело полезное, имущество нам в дальнейшем пригодится.

Распрямился, махнул Пантелею, чтобы со мной шел. И еще несколько бойцов прикрывали меня оглядывались по сторонам. Двинулись всеми мы к первому валу центрального острожка. Оттуда вид получше был.

Шел я по сторонам смотрел.

Тяжело бой дался нам, но смогли, сдюжили, одолели.

Кланялся мне бредущий в сторону лагеря служилый человек, держащийся за руку, что плетью висела. Следом двое тащили пробитого пикой прямо в живот бездыханного товарища. Один из них хромал, второй горбился.

Парень, схватившись за окровавленную, перетянутую ремнем выше глубокой раны ногу, сидел у тюфяка. Он перевязывал рану, кривился, ждал, когда ему помогут дойти. Покачивался. Рядом навзничь валялся немец, глаза его пустые смотрели в небо. На втором тюфяке, окропив его алым, лежал уже наш, вихрастый парень. Бездыханный.

Дальше германцев было много, посеченных, побитых картечью, опаленных выстрелом из наших орудий. Поверх лежало несколько русских. Пики, выпавшие из мертвых пальцев, перекрестились. Тоже валялись одна подле другой. Какая сломанная, иная целая.

Пробитые кирасы на телах, сорванные шлема. А под ногами кровь, много, много крови. Вот они сущие ужасы войны. То, что остается после боя на бранном поле. Это истинный ее облик. Не то, что поют герольды. Не истории о славных схватках рыцарей. Вот вся правда и вот облик.

Казалось, сама смерть скорбно смотрит на всех них из-за моей спины.

Внезапно из-за второй линии раздался громкий вопль, вырывая меня из мрачных раздумий

— Нет, нет… нога! — Видимо, с человеком сейчас начнет работать полевой хирург. — А! А…

Ему спасут жизнь, скорее всего. Но придется расстаться с частью себя.

Вот они настоящие звуки войны. Не бравые песни, не звуки победных маршей. Лазарет и крики, что рождаются в нем.

Наконец-то через это по-настоящему устрашающее зрелище из окровавленных, изломанных тел мы добрались до первой линии. Вроде бы каких-то двадцать метров, но в них запечатлен весь ужас войны. Даже мне, тертому калачу, стало не по себе. А служилые люди разбирали эти завалы из тел, оттаскивали, хлопали по щекам, пытались привести в себя, прислушивались, дышит ли.

Все же люди семнадцатого века стойкие, и к крови, боли и лишениям им не привыкать.