— Я ведь просил тебя не шататься по району одной, да еще и с ребенком, — хриплый шепот прямо у уха пробежал током по спине, и кожа покрылась мурашками.

Я хотела сбросить его руки. Эти руки, что еще недавно обнимали другую женщину. Может, только обнимали, а может, и не только. Я схватилась за его запястья, пытаясь убрать их с себя, но он даже не шелохнулся, наоборот, прижал меня сильнее, так что дыхание перехватило. Его грудь плотно уперлась в мою спину, и в следующее мгновение я почувствовала, как он шумно вдохнул, уткнувшись носом в мою шею, втянул мой запах глубоко, будто хотел оставить его внутри себя.

Я растерялась. Злилась, хотела вырваться, хотела крикнуть ему в лицо все, что думаю, но тело предало. Оно реагировало на его близость, на силу его рук, на этот безумный контраст — злость до тошноты и желание до дрожи.

— Как давно ты здесь? — выдохнула я едва слышно, боясь повернуть голову.

— С того самого момента, как вы вышли из подъезда, — ответил он, снова выдыхая горячо мне в шею и кладя подбородок на мою макушку так, будто все это нормально, будто между нами нет войны.

— Мы, видимо, отвлекли тебя, — холодно бросила я, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

Я почувствовала, как его грудь позади дрогнула от тихого смешка.

— От чего?

Я сжала зубы, злость накатила волной, сердце заколотилось так, что отдавало в виски.

— От кого, — поправила я его.

Он замер, тишина между нами натянулась, как струна, а потом медленно убрал руки. Я обернулась — и он стоял надо мной, высокий, сильный, с этим взглядом, который не отпускал. Он словно тянул меня к себе глазами, прожигал до костей, искал в моем лице что-то, что сам не мог объяснить. Я знала — сейчас он скажет. Скажет что-то, что разорвет меня окончательно.

Но в этот момент к нам подбежал наш малыш, схватил нас обоих за руки и запрыгал от радости.

— Давайте купим краску! Много краски, и будем рисовать!

Я улыбнулась, нежно глядя на сына, готовая уже мягко объяснить, что это не так просто.

— Лешенька, мы не… — начала я, но меня перебили.

— Да, отличная идея, — спокойно сказал Леха, не отводя от меня взгляда.

И этот взгляд… В нем не было ни привычного холода, ни злости. Там было что-то другое, тяжелое и глубокое. Он смотрел так, будто хотел сказать без слов, что это — семья. Его семья. Что мы — его дом. Но я боялась поверить.

И вот мы уже в магазине, и я смотрю на то, как он — мой Леха — тащит в тележку банку за банкой краски, яркой, дорогой, такую я сама бы в жизни не купила, и еще целую стопку белоснежных холстов, новых, как чистый лист. Малыш пищит от восторга, хватает его за руку и тянет туда-сюда по рядам, будто боится, что праздник вот-вот закончится, а ему еще так много надо успеть. Я иду за ними и вижу, как Леха позволяет ему вечно командовать, соглашается, кивает, смеется низко, с хрипотцой, а потом вдруг садит его себе на плечи, будто маленького царя, и мой сын с этой высоты выбирает машинки, указывая на полки с игрушками.

Я стояла рядом и чувствовала, как внутри все переворачивается. Злость на него за женщину у машины, за его наглость, за то, что держит меня, будто я его собственность. Боль — от того, что я не могу вычеркнуть его из нашей жизни, как бы ни старалась, потому что он слишком нужен нам обоим. И тепло, трепет, который прожигает насквозь, когда я вижу, как мой мальчик сияет от счастья рядом с ним, как держится за его шею маленькими ручками, как смеется так, будто у него есть все, что он когда-либо хотел.

Домой мы шли не в тишине. Напротив — малыш тараторил без остановки, держал нас обоих за руки, крепко, цепко, будто боялся отпустить хоть кого-то. Он рассказывал про своих друзей в садике, про то, как у Павлика новая машинка, а у Светки кукла, которая говорит «мама» и «папа», про то, что он тоже хочет такую краску, чтобы рисовать динозавров. И это было странно — идти так, втроем, держась за руки и слушать этот поток детских историй, будто мы всегда были семьей, будто ничего плохого между нами не происходило, будто мы действительно могли жить вот так, просто, легко, счастливо.

Но каждый раз, когда я поворачивала голову и встречалась взглядом с Лешей, меня снова обжигало — там было слишком много, слишком тяжело, слишком глубоко. И я знала: все это не сказка. Мы живем в мире, где счастье всегда отравлено чем-то горьким.

Мы разложили все баночки с краской, запах ударил в нос — густой, свежий. Лешенька носился по квартире и с каждой секундой становился все печальнее.

— Мы не купили кисточки! Забыли кисточки! — сказал он таким голосом, будто случилась трагедия.

— И ты из-за этого расстроился? — Леша спокойно, но жестко, как всегда, положил точку. — У нас краска крутая, мы и без кисточек справимся.

Он снял пальто, бросил его на диван и остался в черной рубашке. Ткань натянулась на его плечах, и я поймала себя на том, что любуюсь, будто дурочка, вместо того чтобы присоединиться к ним. Села на стул, обхватила колени руками и просто смотрела, как они вдвоем усаживаются на пол перед белым холстом. Открыли банку с синей краской, макнули пальцы и начали размазывать по поверхности.

— Пальцами?! — пискнул от радости сын.

— Конечно, — ухмыльнулся Леша. — Когда наши пальцы закончатся, возьмем мамины.

Сказал так нарочито саркастично, что я невольно закатила глаза, а малыш расхохотался, завизжал так громко, будто это самое смешное, что он слышал в жизни. Я сдержала улыбку, но сердце распирало от тепла. Даже если мне и Леше никогда не будет суждено быть счастливыми вдвоем, я готова до конца жизни смотреть, как сияет наш сын, когда рядом с ним его отец.

— Мама, давай с нами рисовать динозавра! — повернулся ко мне Лешенька, и личико у него уже было перепачкано краской. Щека синяя, нос зеленый — маленький художник, а я едва удержалась, чтобы не расцеловать его.

— Не думаю, что я люблю рисовать, — улыбнулась я.

И тут Леша бросил взгляд на сына, хитро прищурился.

— Предлагаю разукрасить красками маму, раз она не хочет присоединяться. Что думаешь?

Малыш загорелся, глаза расширились, он закричал:

— Дааа!!

— Что? Нет! — я вскочила со стула, сделала шаг назад, руки вскинула, будто это могло меня защитить. Они вдвоем поднялись и двинулись ко мне — заговорщики с краской на пальцах.

— Ладно, только я переоденусь! — сдалась я, но это их не остановило.

И в этот момент Леша молча снял с себя черную рубашку и кинул ее мне. Ткань упала прямо в руки, еще теплая от его тела.

Я застыла, словно приклеенная к полу. Его грудь, плечи, руки — все сильное, крепкое, словно высеченное из камня. Вены на предплечьях, напряженный торс. Я держала рубашку в руках и не знала, куда деть взгляд, потому что смотреть на него было мучительно приятно и страшно одновременно.

— Она испачкается, — выдавила я, словно оправдываясь, показывая на рубашку.

— Я в курсе, — хрипло, спокойно сказал он.

Катя

Я зашла в ванную, плотно прикрыла за собой дверь и какое-то время просто смотрела на свое отражение. Волосы растрепанные, глаза воспаленные от злости и от тех мыслей, что роем неслись в голове. Я медленно натянула на себя рубашку Леши, длинную, почти до колен, рукава свисали, ткань тяжело легла на плечи и спину, а запах его духов, его кожи, въевшийся в ткань, ударил в голову так, что в груди кольнуло. Я втянула воздух и зажмурилась. Какого черта он ведет себя так, будто все нормально? Словно не было моего холодного «я видела тебя с другой», словно это его вообще не касается, словно я — дурочка, что сама все напридумывала. Или это и правда не волнует? Может, я для него не больше, чем удобная привычка?

Я вышла из ванной, и звуки смеха ударили в меня, как теплый поток воздуха. Комната была залита разноцветными пятнами: на полу капли, на стенах следы ладошек, холст в центре больше походил на поле битвы, чем на рисунок. Но посреди всего этого хаоса вырисовывалось нечто похожее на динозавра — кривого, зеленого, но от этого только более родного. Лешенька визжал от восторга, перепачканный в краске по локти, а Леха сидел рядом, опершись локтем на колено, и ухмылялся, будто впервые за долгое время позволил себе расслабиться.