Это был один из самых паршивых, самых тошнотворных дней в моей жизни, и не потому, что что-то закончилось — наоборот, с той секунды, как он вышел за дверь, все только началось. Страх поселился во мне, как крыса в подвале, и грыз изнутри, не давая спать, есть, дышать. Я ждала момента, когда Андрей вернется по-настоящему — не с пустыми угрозами, а чтобы добить, чтобы оставить меня на полу в луже крови, и при этом он словно уже был рядом. Мне чудилось, что он стоит за окном, что я слышу его шаги в коридоре, что он прячется в тени сарая, что его взгляд прожигает мне затылок. Я могла замереть на кухне с ножом в руке, прислушиваясь к каждому шороху, и даже чайник начинал казаться мне предвестником беды.

У меня действительно лежало несколько писем для Леши — кривые, перепачканные слезами и чернилами листы, которые я мучительно писала ночами. В них было все: слова, которых я никогда не сказала ему в глаза, признания, что он был единственным, кто заставил меня поверить в свет, проклятия себе за то, что оттолкнула его, и жалкие попытки объяснить, почему я не могла уйти от Гены. Для кого-то эти письма могли бы показаться любовным романом, из тех, что читают украдкой под одеялом, но для меня это были страницы, написанные кровью, изнутри. Я рвала их, сминала, переписывала, снова рвала — пока руки не начинали дрожать, а сердце не било в висках так, что в глазах темнело.

И в тот же вечер, после визита Андрея, я вышла в сад и закопала их глубоко под землей, туда, где даже черви их не достанут. Потом вернулась, вымыла руки, вытерла ногти щеткой, как будто смывала улики, и приказала себе стереть их из памяти. Чтобы никогда, ни при каких обстоятельствах не вспомнить, что они были. Потому что теперь я не могла рисковать сыном. Ни одной буквой, ни одним словом.

Каждый гребаный день я боялась — того, что он пойдет в школу и не вернется, что в дверь постучат, что я открою и увижу эти черные глаза, что мне придется выбирать, кого спасать, а кого оставить. И вот сейчас, сидя здесь, у Леши, я зла на себя до дрожи, до скрежета зубов, за то, что допустила это, за то, что позволила чужому страху управлять моей жизнью. Хоть я и не видела Гену с девяностого года, хоть он для меня уже давно мираж, сон, расплывшееся пятно на стене памяти, он все равно вызывает во мне животный ужас — такой, что внутри все стынет, что ноги становятся ватными, что руки холодеют до ломоты. Ужас от того, что он может быть еще жив, что найдет нас, что сделает все, что когда-то сказал.

И если это случится, виновата буду только я. Потому что тогда я выбрала молчать, тогда я закопала письма, тогда я оставила Лешу в неведении.

Единственная надежда — что Андрея снова посадили. Или убили. Что он валяется где-то мордой в грязи, с дыркой в груди, и гниет, забытый всеми. Но вместе с этой надеждой всегда живет другое — мерзкое, липкое: что он вернется. Неожиданно. Вечером. Ночью. Когда я буду смеяться или когда буду спать. Что он появится, как появляется холод в доме — медленно, без стука, но до самых костей.

Катя

— Катя!

Я резко вскинула голову, будто чья-то ладонь обожгла меня по щеке, и только потом поняла, что оклик — его, хриплый, с едва заметной осадкой в голосе, как будто он сам не верил, что сказал это вслух. Я все еще сидела на полу, тяжело дыша, обхватив себя, как раненая зверушка, крепко прижав к груди край полотенца, в которое была закутана, пальцы вцепились в него с такой яростью, будто могли выдрать из ткани забвение. Глаза пекли от слез, щеки были мокрыми, как после дождя. А передо мной, словно вырос из воздуха, сидел Леша — прямо на полу, колени согнуты, руки свободно свисают с них, будто он так сидел тут всегда, ждал, пока я закончу сыпаться. Глаза у него были темные, как омут, как ночь, в которой нет ни луны, ни шанса выбраться, смотрел прямо на меня, не отводя взгляда, будто изучал под микроскопом, как медленно я разваливаюсь изнутри. Что произошло? Я так глубоко нырнула в себя, что даже не услышала, как он зашел, не заметила, как приблизился. Или, может, он не приближался вовсе, просто всегда был здесь — стоял в этой тишине, в моих мыслях, в моем горле, как ком.

— Почему ты здесь? — голос сорвался хрипом, будто ржавый гвоздь выдернули из дерева. — Ты разве не все сказал? Ждешь, что я начну оправдываться? Этого не будет. — последнюю фразу я выдохнула, сжав челюсти до хруста, с той стойкостью, что нарабатывается годами боли. Мне хватит. Я устала. Устала быть виноватой по всем пунктам. Ужасная мать? Может быть. Жена — давно нет. Дочь — пусть скажут спасибо, что жива. Любовница — хер с ним, их дело. Но вот только ни один из тех, кто меня судит, не был в моей шкуре. Не жил, не спал в страхе, не рожал в одиночестве, не смотрел в темноту, боясь, что в ней.

— Так тошно от меня? — процедила я, сквозь зубы, сдерживая дрожь, хотя слезы по-прежнему жгли щеки. — Так дай мне свалить подальше. Сам же не пускаешь. — голос мой стал тише, горечь в нем зашипела, как яд на раскаленной сковородке.

Я видела, как челюсть у него задергалась, как скулы встали, будто он грыз гвозди изнутри. Взгляд стал злой, темный, тяжелый, как бетон, вбитый мне в грудь. И прежде чем я успела отшатнуться, он резко, с тем животным рывком, за который его, наверное, боялись на зоне, поднялся, схватил меня за руку и дернул вверх. Я вскрикнула, не столько от боли, сколько от внезапности, встала, ударившись в него телом, впечатываясь в его грудь, а он зарычал, как зверь, не дав мне опомниться, схватил за бедра — грубо, будто хватался за жизнь — и одним движением усадил на стол. Я захрипела от испуга, ноги сами сомкнулись, одна рука, ослабшая, едва держала край полотенца, вторая судорожно схватила его за шею, потому что иначе бы упала, иначе бы рассыпалась на пол в мокрую тряпку. Он раздвинул мои ноги и встал между моих колен, не отводя взгляда, руки его все еще лежали на моих бедрах, горячие, крепкие, будто пытались впиться в мою кожу, чтобы оставить отпечатки. Его глаза смотрели на меня снизу вверх, с яростью, с дикой, неприкрытой злостью.

— Мне, на самом деле, много чего есть сказать, — хрипло проговорил он, и голос его царапнул мне по коже, как лезвие. Я уже готова была криком выдохнуть: «Говори!», но он меня перебил, глядя прямо в лицо, приближаясь так близко, что я почувствовала его дыхание.

— Но, бляха, не сейчас. — сказал он, и в этот момент что-то взорвалось внутри, взвилось вверх, как раскаленный пар изнутри чайника, и в следующую секунду его рот уже накрыл мой.

Он впился в мои губы, рука его поднялась, сжала мою челюсть, резко, с силой. Развернул мою голову под нужным углом, властно, без нежности, но не было в этом боли — только дикое, острое притяжение, как в последний раз. Я почувствовала, как его язык прорывается в мои губы, как будто ломая все преграды, все страхи, все «не надо», и я задохнулась — от жара, от желания, от его стона, что вырвался где-то между зубами, глухой, мужской, животный, будто он столько лет держал это в себе и вот сейчас — выдохнул. Его рука прижалась к моей щеке, пальцы чуть вжались в кожу, держал меня, как сокровище, которое хочет растерзать, но не может отпустить. Я чувствовала его грубые пальцы на своей коже, его дыхание, вкус, будто кровь и табак.

Я почувствовала, как его ладонь медленно соскальзывает с моего бедра вверх, будто с усилием вырывая себе путь сквозь запреты, которые я сама когда-то навесила замками, и прежде чем успела опомниться, пальцы рванули полотенце с такой злостью, с таким тихим, сдержанным рыком, будто это не ткань, а веревка на его горле, и только он решает, когда ее срезать — и в следующую секунду оно, беспомощное, предательски слетело, шурша и падая куда-то в темноту комнаты, оставив мою кожу голой и дрожащей. Его рука обвила мою талию, властно, прижал меня к себе так плотно, что кожа хрустнула от напряжения, грудь уперлась в его грудь, жесткую, обожженную жизнью, мышцы под ней жили своей войной, и между ног я чувствовала его, твердого.