Я вернулся в кресло, лениво свалившись на него, закинул ногу на ногу и запрокинул голову, смотря в потолок, как будто мне похуй, хотя внутри все еще кипело.

— Поэтому действуем так, — продолжил Костя, — мы с Серым помогаем тебе избавиться от того балвана, Шурка прикрывает нас.

Мы с Шуркой синхронно метнули на него злобные взгляды и одновременно выплюнули:

— Нет!

— Да! — зарычал Костя, так что сомнений не осталось — он не отступит.

— Я не стану ради него рисковать работой, — процедил Шурка, и в его голосе было все то же ментовское спокойствие, от которого я хотел ломать зубы.

— Вот в чем дело, Саш, — я посмотрел прямо в его глаза, ледяные, злые, — я не стану рисковать ими ради себя.

— Меня выставляешь уродом? — он приподнялся вперед, зрачки сузились. — Это у тебя, Леха, проблемы с законом, и один раз я уже твою задницу прикрыл, забыл? Если бы дело касалось их безопасности, я бы помог, но помогать зэку я не стану.

Я скривился так, что скулы заныли, челюсть свело, и каждое слово пришлось выплюнуть с ядом: — Я и не просил, сраный мусор.

— Вы закончили? — вмешался Серый, и голос его звучал, как удар кувалды.

Мы оба — я и Шурка — метнули на него злобные взгляды, но он даже не дернулся.

— Нам всем придется объединиться, нравится вам или нет, — он говорил спокойно, но каждое слово резало, как по-живому. — И помочь друг другу. Тебя, Шур, никто не просит рисковать карьерой, просто уводи их от следов, а не на следы. А ты, Леха, расскажешь, что к чему, и мы избавимся от тех уродов, что угрожают тебе.

Он сделал паузу, оглядел нас обоих и добил: — И пока вы снова дружно в голос не сказали «нет»… вас никто не спрашивает. Просто тогда мы с Костей придумаем план, как самим не сдохнуть, помогая вам, идиотам.

Леха

Это полный пиздец и никак иначе, другого слова тут не подберешь. Объединиться? Серьезно? Шурка, этот мусор в погонах, нас прикрывать будет? Да хер там. Он сдаст нас при первой же возможности, только мигнет его сраный инстинкт ментовской шавки, и мы окажемся в яме по уши. Да, в тот день он вытащил мой зад, но не стоит строить из него героя программы — это был не подвиг, а сделка на инстинктах. Мы оба тогда сделали друг другу услугу: я прикрыл его, он прикрыл меня. Иначе бы ни он до своих сраных коллег не дошел, ни я не выжил. Мы оба бы сдохли, сгорели, подорвались, и все. Поэтому этот долг — миф, который он тискает, как награду.

А Костя с Серым… они не понимают, куда лезут. Думают, что это все еще наша игра, где мы пацаны из Зареченки, держащиеся друг за друга, думают, что можно сесть в гараже, покурить и придумать план, как на районе. Но, мать его, детство закончилось, и игрушечные пистолеты давно превратились в стволы с настоящими патронами. Тут не «догонялки» и не «схроны», тут ставки — жизни.

Пахан убьет. Он убьет меня, и это даже не обсуждается. За мой длинный язык, за то, что я слишком много раз смотрел ему в глаза и не опускал свои, за то, что я до сих пор хожу по этой земле и дышу, хотя должен был сгнить в канаве. И убьет не только меня. Убьет их тоже, моих дружков из детства, моих братьев, даже если сейчас мы друг другу перегрызли бы глотки. Пахану не важно, сколько лет прошло, не важно, кем мы стали. Он выбьет все до последней капли, потому что так работает эта жизнь: за слова платят кровью, за ошибки — похоронками.

И если они думают, что смогут влезть в это дерьмо и выйти чистыми — значит, они вообще не понимают, куда засунули ноги. А я понимаю. И именно это бесит больше всего.

Как бы я ни гнал их от себя, как бы ни плевался ядом и не отгораживался железобетонными словами, они все равно навсегда останутся со мной, въевшиеся в кровь, в память, в каждую проклятую морщину души. Где-то глубоко, в моем чертовом, переломанном пацанском сердце, там, где рубцы от ножей прошлого не заживают, а только чернеют. И, как бы я ни врал себе, что похуй, что проживу один, без них, без братства, без воспоминаний — все это пустое. Они там, и от этого никуда не денешься. И, наверно, именно это больнее всего.

Прошлое, мать его, не отпускает. Оно цепляется когтями, как собака, укусившая за горло, и ты можешь биться, можешь душить ее, колотить кулаками, но она только сильнее вцепится, пока не задохнешься сам. Сколько ни пытайся спрятать, забыть, сжечь, оно не исчезает, оно остается, как тягар, как мешок с камнями, что висит на плечах, и каждый шаг напоминает — тащишь не только себя, но и все свои грехи, всех, кого потерял, всех, кого предал, и тех, кто предал тебя.

Но, как ни крути, оно уже позади. Его не перепишешь, не переиграешь, не исправишь. И сколько бы я ни оглядывался через плечо, сколько бы ни ждал, что там, за спиной, мелькнет Рыжий, усмехнется Серый, заорет Костя, или Шурка еще без погон, со своими шуточками — этого не будет. Позади осталась только тень. И пора, блядь, смотреть вперед. Потому что назад дороги нет, там только кладбище, бетон и ржавые гаражи. А впереди — либо жизнь, либо пуля.

Я вошел в их логово, и сразу в нос ударила эта вонь дешевых духов, перегара и дыма от сигарет, который здесь вечно висел, будто воздух пропитали ядом. Внизу музыка била по ушам, лампы мигали, люди прыгали и орали, как стадо на убое, веселье натянутое. Я поднялся по лестнице, и с каждым шагом шум из зала оставался позади, будто я шел в другую реальность, там где пахнет деньгами, порохом и чужой кровью.

У двери я остановился, два раза постучал костяшками.

— Заходи, — донесся хриплый голос Атамана.

Я вошел. Комната встретила меня теплом, дымом. В углу, на диване, две бабы торопливо поправляли лифчики и юбки, еще секунду назад, похоже, зарабатывали свои деньги ртом и руками. Теперь же, заметив меня, улыбались в пол-лица, как кошки, которых застали в миске с молоком. Атаман сидел в кресле, развалившись, словно хозяин этой жизни, сигара в зубах. Рядом Коля — правая рука, вечно с ухмылкой, вечный наблюдатель, который знает чуть больше, чем должен.

Я закрыл за собой дверь, сделал пару шагов вперед и скривил губы.

— Сегодня что, праздник? — спросил я, садясь в кресло напротив.

Атаман улыбнулся широко, зубы блеснули в дыму.

— Большой праздник, Леш. — Он выдохнул дым кольцом, глянул на Колю. — Ну, скажи ему.

Коля наклонился вперед, глаза блеснули. — Представь себе, мы добили сделку по мясокомбинату Долгова. Помнишь, как эти сволочи пытались провернуть схему с закупкой через фиктивные фирмы? Так вот, мы их собственным же трюком и прижали. Теперь восемьдесят процентов у нас. Восемьдесят, Леш!

Атаман засмеялся глухо, басом, в котором слышался металл. — Мы их на цепь посадили и сами ключ в карман положили. Теперь мясо, поставки, контракты — все наше. Это тебе не мелочь по карманам тырить, это машина, которая будет кормить нас годами.

Я хмыкнул, склонив голову. — Красиво провернули, ничего не скажешь. Только вот одно меня гложет. Все эти схемы — они ведь работают ровно до тех пор, пока не найдется еще один умник, готовый провернуть то же самое с вами.

Коля дернул уголком губ, но Атаман только прищурился, откинулся назад.

— Пусть попробуют. — Его голос стал холодным, как лезвие. — Мы не те лохи, которых можно было купить за ящик водки и обещание. Сейчас у нас связи, крыша и яйца, чтобы держать весь этот город за горло. И, если кто-то решит сыграть против нас в ту же игру… ну, ты сам знаешь, как заканчиваются такие партии.

Он замолчал, затянулся сигарой и выдохнул прямо мне в лицо.

Я ответил взглядом, не моргнув. — Игры всегда заканчиваются одинаково, Атаман. Кто-то остается за столом, а кто-то — под ним. Вопрос только в том, кто с каким ножом сидит.

Коля хмыкнул, будто ему понравилась моя мысль. Атаман не улыбнулся — просто чуть склонил голову, как будто отметил про себя.

В комнате снова стало тихо, только бабы в углу тихонько переглядывались, не зная, стоит ли им уходить или ждать приказа.