Он говорил так, будто решил ударить первым. Напасть на опережение. Будто ждал, что именно это я и скажу. Или… хотел, чтобы я это сказала. И от этого было еще больнее.

Возможно, стоит отложить разговор про Андрея до дома. Не время, не место. После его слов я и думать об этом не могла, внутри все перекрутилось, сжалось в комок. Я сжимала края юбки, ногти впивались в ткань, и все же выдохнула:

— Нам нужно это обсудить…

— Что обсудить? — его голос был холодный, как сталь, будто мы говорили не про нас, а про прогноз погоды.

— То, что только что произошло, — едва слышно сказала я, и в этот момент он фыркнул.

— Называй вещи своими именами. Мы сняли напряжение, трахаясь на заднем сиденье. — Сказал спокойно, почти безразлично, как будто речь шла о сделке на рынке.

У меня загорелись щеки, горло пересохло. Сняли напряжение. Вот так, просто. Как будто я для него — способ выдохнуть после тяжелого дня.

— Ты ненавидишь меня, — вырвалось у меня вслух, и я даже сама удивилась, насколько тихо и в то же время отчетливо прозвучали мои слова.

Он не повернул головы, не посмотрел на меня, взгляд был устремлен в дорогу, будто меня вообще не существовало рядом. Говорил со мной с тем же холодом, как говорят с чужой женщиной, с той, кого снял на ночь и уже не помнит ее имени.

Я уставилась на его шею. Вена под кожей наливалась кровью, пульсировала, предательски выдавала то, что за его спокойствием скрывался бурлящий, чертов ад. Машина чуть ускорилась, двигатель зарычал, и я невольно вжалась в кресло, но через пару мгновений он резко сбросил скорость. Он будто удерживал себя, держал за горло собственный гнев.

И тишина. Только рев двигателя, только мое сбивчивое дыхание и гул крови в ушах. Я ждала хоть какой-то реакции, хоть одного слова, хоть намека, что я ошибаюсь. Но он молчал.

Через несколько минут машина остановилась.

— Мы приехали, — сухо сказал он.

Я повернула голову к окну и увидела перед собой шестиэтажное серое здание. Мы приехали забрать Лешу. И он так и не ответил. Не сказал ни «да», ни «нет». И этим молчанием он подтвердил мои догадки.

Леха

— Эти черти кружляли вокруг северного района Зареченки, — сказал Костя, затягиваясь сигаретой. Дым вырывался из его рта ленивыми клубами, но глаза были внимательные, цепкие, будто он снова стоял не в этой тесной комнатухе, а на улице под фонарями, где каждое движение могло решить, кто уйдет на своих двоих, а кто — в мешке. Он листал измятые бумажки, исписанные кривыми схемами и стрелками, словно школьные конспекты, только вместо формул — фамилии, прозвища и черные пятна на карте района.

— Как в старые добрые, — протянул Серый, откинувшись на стул. Он сложил руки на груди и щурился, как будто смотрел сквозь стены. — Псы всегда держатся за свою территорию.

— Думаешь, это те же? — спросил я, наклонившись ближе.

— Не все, — покачал головой Костя. — В девяносто первом их разогнали лифицкие. У них тогда крыша поехала, хотели объединиться в общак, но вместо дисциплины там началась вакханалия: резня, пьянь, каждый второй пытался доказать, что он пахан. Они жрали друг друга, как стая собак. Быстро все развалилось. Но я уверен, что несколько из них все же прилипли к северным, те выживальщики всегда как тараканы.

Я хмыкнул. Про эти войны я слышал краем уха, но никогда не вникал. Меня в то время гнобила своя реальность, своя тюрьма, свои долги. Район жил сам по себе, я — сам по себе. Но теперь это прошлое снова выползло наружу, как гниль под слоем асфальта.

— Мне нужны имена, — сказал я, потерев лицо ладонями. — Не стрелочки, не догадки. Имена тех, кого вы видели или слышали.

— Имена… — протянул Серый, ухмыльнувшись. — Ты ж понимаешь, что их все равно пол-Зареченки только по кличкам знает. Легче уж погоняла.

— Ну так погоняла, — резко бросил я, чувствуя, как внутри нарастает злость.

Злость не только на них, на этих ублюдков, что снова полезли в мою жизнь. А на себя. Потому что пока они чертили эти схемы, я думал не о врагах, а о ней. Сука, о ней. О Кате. Мне мало ее. Мне мало того, что случилось в машине. Мне нужно больше — каждую секунду, каждый взгляд, каждый стон. Я прокручиваю в голове ее дыхание, ее тело, и у меня в штанах тут же становится тесно. Я сижу, слушаю Костю, а член дергается, как бешеный, от одного воспоминания. Это сводит с ума.

А больше всего убивает даже не это, а то, что нас ест изнутри — разговоры. Ее слова в машине до сих пор стоят в ушах. Я даже не знаю, что она хотела обсудить. Но первая мысль была — она назовет все ошибкой. Она этого не сказала. Но я разозлился, как последняя тварь. Потому что сам боялся услышать то, что и так чувствовал. Потому что хотел схватить ее за руку и никогда не отпускать. Но знаю — она этого не позволит.

"Ты ненавидишь меня" — ее последние слова. Они врезались под ребра. Если бы я мог взорваться тогда — я бы разлетелся на куски. Ненавижу? Да я, сука, все сделал, чтобы она была у меня на глазах каждый день. Да я не могу трахнуть других, потому что у меня не встает на них. Ненавижу?!

— Ну, смотри. Из погонял… — начал Костя, и я вынырнул из своих мыслей.

— Чайник. Помнишь такого? Шкет, который ходил зимой сразу в двух шапках, и рожа у него всегда красная, будто пьяный вусмерть.

Я кивнул. Помнил. Туповатый, безобидный, но все равно при своем стаде.

— Дальше… Ростик Медведь.

Я пожал плечами. Пустота. Тогда он был тенью, шел за старшими, не высовывался. Таких сотни.

— А ну и… Хирург.

Тишина. Слово врезалось, как нож.

Я поднял глаза на Костю. Лед.

Хирург.

Погоняло, которое нельзя было произносить спокойно. Слишком много за ним стояло. Кровь, страх, грязь. Человек, которого мы знали не по слухам, не по чужим рассказам, а слишком близко. Ближе, чем хотелось бы.

В горле пересохло. Я сжал кулак, костяшки побелели.

Леха

Я не знал, что этого ублюдка выпустили. Хирург. Отбитый наглухо, напрочь поехавший, у которого за спиной тележка судимостей и не одна — за все, что только можно представить: резня, грабежи, налеты, угрозы, похищения. В его досье можно было писать учебники по тому, как ломают людские жизни, и при этом эта сука сейчас на свободе. Сидит где-то, дышит, пьет свой самогон и строит планы, пока нормальные люди — кто еще остался жив — шарахаются по углам и ждут, когда эта мразь снова полезет им в глотку. И ох, как я уверен, что одна из моих проблем на сегодняшний день — именно он.

Слишком много совпадений. Угроза с мясокомбинатом, пацан с ножом, что накинулся на меня, чьи глаза говорили, что он готов на все. Подставы, странные тени за спиной, то, как город будто начал шептать мое имя снова. Все нитки, тянущиеся к одному клубку. Его почерк. Его грязные руки.

И я нутром чувствую — у него есть что-то на меня. Что-то, что он бережет, как козырь. Еще с тюрьмы. Потому что Хирург слишком хорошо знал меня. Слишком, блядь, досконально. От "а" до "я", как будто досье на меня вел. Всю мою биографию, все мои косяки, с кем общался, где спотыкался, какие дыры в броне. Я тогда еще думал: случайность? Хрен там. Подозревал всегда, что его посадили в то же крыло не просто так. Слишком часто он был рядом, слишком вовремя под руку попадался, слишком пристально смотрел. У него глаза были, как у хищника, что не торопится — просто изучает добычу, потому что уверен, что все равно сожрет.

Но что, мать его, ему нужно от меня сейчас? Чего он добивается? Почему снова вылез? Каким дерьмом я намазан, что эта муха не отлипает? Я не знал. Понятия не имел.

Кабинет Атамана встречал меня, как всегда, смесью табачного дыма, коньячного перегара и чужих бабских духов, что въелись в диваны и ковры, как плесень. Я кинул на стол папку с именами, и на самом верху, как черная метка, лежало одно — Хирург. Атаман прищурился, взял листок, прочитал и ухмыльнулся так, будто его собственные мысли вернулись к нему из прошлого.