Атаман выдохнул дым в потолок, глядя на меня так, словно я его очередная пешка на доске, которую он сейчас двигает ради своей корысти, но при этом делает вид, что все ради «семьи».

— Для этого есть вы, Лех, — произнес он густым, прокуренным голосом, потирая пальцами сигару, — те, кто не подпускает к нам этих мерзких тварей. Мы ведь семья, а в семье чужих не ждут.

Я чуть сузил глаза, затянулся своим «Беломором» и, выдыхая, глянул прямо в его сытые зрачки.

— Не переживай насчет чужих, — холодно отрезал я, потому что знал, что чужие всегда рядом, только ты расслабься — и нож окажется у тебя под ребрами.

— Вот и славно, — довольно кивнул он, будто я его пес, который правильно отреагировал на команду. И вдруг, неожиданно, с хитрой усмешкой спросил: — Устал?

Он щелкнул пальцами, и тут же почувствовал, как со спины к моему телу прижались чужие руки. Мягкие пальцы прошлись по груди, чужое дыхание коснулось моей шеи, а потом горячие губы оставили влажный след на коже. Его шлюхи. Эти натренированные куклы, для которых ласка — это работа, улыбка — оружие, а ноги раздвинуть — как два пальца в асфальт. Я видел, как Атаман довольно наблюдает за мной, выдыхая дым, будто ожидал, что я расслаблюсь, откинусь и приму этот «подарок», трахну одну из них прямо тут, в его кабинете, как будто это докажет мою лояльность и принадлежность к их гребаной стае.

Только вот стоило бы ему опустить взгляд на мои джинсы — сразу понял бы, что у меня даже не дрогнуло. Ни одна клетка не откликнулась. Ни их руки, ни липкие вздохи, ни поцелуи в шею не возбуждали. Внутри — пусто. Скука, раздражение, желание оттолкнуть их, как дохлых кошек. Может, месяц назад я и вписался бы в эту игру, утопил бы злость и одиночество в их телах, трахал бы их, пока мышцы не свело. Но не сейчас. Не после того, как снова услышал ее стоны, настоящие, рваные, срывающиеся, и вспомнил, как ее тело дергалось под моими пальцами.

Вчера я чуть не сорвался к черту. Вчера меня трясло от желания так, что я хотел разнести все к чертям, только чтобы снова зажать ее в своих руках. Больно — от того стояка, что не проходил, от этой навязчивой мысли: зажать ее шею, задушить, а потом трахать всю ночь прямо на этом ебаном столе, чтобы стереть в ней каждую чужую память, каждую обиду, каждый ее чертов крик.

— Виски? — вырвал меня из этой лавины голос Атамана.

Я рывком убрал с себя чужие липкие руки, будто это были крысиные лапы, и встал. Криво усмехнулся, но в этой улыбке было больше злости, чем благодарности.

— Не сегодня, — выдавил я, голосом, от которого стекло бы треснуло, и направился к выходу.

За спиной остался смех Атамана и тихий шорох его шлюх, но я не обернулся.

Я даже забыл, зачем пришел сюда, и уже выходил, чувствуя, как под ногами дрожит пол от басов и смеха этих сытых ублюдков. Стоит мне хоть на секунду отвлечься, позволить себе думать о чем-то постороннем, как все равно что-то обязательно напомнит о ней. Чужие руки, чужие губы, дешевые бабские вздохи, пустые разговоры — и сразу в башке она. Хотя не должно быть. Я последнее, о чем она думает, если думает вообще. И все же, блядь, интересно, о чем она думала вчера, когда я хлопнул дверью, когда оставил ее там, с ее слезами.

Я вылетел из кухни тогда, сгорая от ярости, хотел рвать, бить стены, крушить, но звук ее всхлипов… эти сдавленные всхлипы, ее дыхание, этот хрип, эти сука слезы — они рвали меня изнутри так, что убить хотелось. Но кого? Себя? Всех вокруг? Мир, который нас обоих изуродовал? Потому что точно не ее. Никогда не ее.

Когда я вернулся, она сидела на полу, опустив голову, смотрела в плитку, будто та могла ответить на вопросы, которые ее душили. Плечи тряслись, дыхание рваное, глаза пустые, мертвые. Я звал ее несколько раз, но она не слышала, ушла куда-то в себя, будто я и не существовал. Я присел рядом, и тревога била по мне, как ток, по каждой жиле, по каждой клетке. Она резко вскинула голову, глаза мокрые, в них страх, будто я пришел добить. А я сидел и не находил себе места от того, что это все — из-за меня. Ее слезы, ее боль, ее дыхание. Я — причина.

И я до сих пор не могу понять, как, сука, можно одновременно так ненавидеть и так хотеть одного человека? Это вообще возможно? Или мы просто больные, сломанные, проклятые люди? Потому что когда я сорвал с нее то полотенце, я ни хуя не думал о том, что ненавижу ее. Ни одной секунды. Я думал только о том, как ее кожа горела под моими пальцами, о том, как было приятно в ней тогда, как хотелось облизать каждый изгиб, вонзиться губами в эти упругие соски, пока она не начнет захлебываться в стоне и умолять о большем. Я сунул в нее пальцы и, глядя на то, как она дергалась, как выгибалась, как цеплялась за меня — я был в шаге от того, чтобы кончить сам, даже не достав своего члена. Просто от вида ее. От ее тела.

Блядство. Это ненормально. Это выше злости, выше ненависти, выше любого здравого смысла. Это то, что она со мной делает. То, что ломает меня каждый раз, как только я оказываюсь рядом. Она должна уйти из моей головы, из крови, из гребаной души. Должна. Но не уходит. Не уходит, сука, и это страшнее всего.

Леха

Сел в тачку, хлопнул дверью так, что металл звякнул, завел движок. Вдавил газ, вырулил на дорогу и покатил в сторону дома, даже не особо соображая куда именно, будто сам черт держал руль вместо меня. В голове шум стоял, мысли прыгали, как бешеные крысы в клетке. Город был грязный, вечерний, весь в огнях, мигалках, в вонючих ларьках и маршрутках, и казалось, что он сам трясется от нервов. Я застрял в пробке — вереница машин, гудки, маты из окон, как всегда, когда вечернее стадо возвращается к своим норам. Сидел, курил, стучал пальцами по рулю и думал, что, может, это и к лучшему, что меня задержало, хоть какая-то передышка, чтоб не сорваться окончательно.

Но стоило мне кинуть взгляд вправо… У дороги, возле маленького базарчика, того самого, где торгуют шмотками, зеленью, какой-то хуйней с колхозных фургонов, я увидел ее. Катя. Стояла там, в пальто, волосы подхвачены, но все равно выбились прядями, которые ветер гонял по щекам. Сумка в руках, глаза бегают, то к продавцу, то к товарам, то куда-то в сторону. И я замер. Словно все внутри меня оборвалось. Как будто весь этот сраный шум вокруг исчез. Ни клаксонов, ни людей, ни музыки из соседней «шестерки».

Я резко дернул руль, вырулил в сторону парковки, втиснулся между двумя машинами, заглушил мотор. Открыл окно, достал сигарету, но так и не закурил. Просто сидел и смотрел на нее, как придурок, уставившись, будто впервые вижу. Глаза прожигали ее насквозь. Она поправляла шарф, пыталась улыбнуться продавцу, но я видел — внутри у нее то же, что у меня. Что-то сломанное. И от этого у меня кулаки сжались так, что побелели пальцы.

Это было странно до тошноты, сидеть в машине и пялиться на нее исподтишка, будто я чужак, будто у меня нет права даже дышать рядом, а дома, под одной крышей, я избегаю ее, точно прокаженную, и она меня тоже. Мы ходим вокруг друг друга, как звери в клетке, боясь прикоснуться, хотя когда-то рвали друг друга в клочья от желания. Я уже потянулся завести двигатель, решил свалить отсюда, потому что эти мысли начинали душить сильнее дыма в легких, но взгляд зацепился за силуэт у соседнего ларька. Мужик. Стоял и смотрел. Не просто смотрел — сверлил Катю взглядом так, будто она его добыча.

У меня сердце ухнуло вниз. Я узнал его сразу. Тварь с ножом. Тот самый гнида, что пытался меня отправить на тот свет. Его глаза были прикованы к ней, и я видел по его стойке, по этим суетливым движениям, что он что-то задумал. И тут же заметил, как его рука пошла назад, в карман. Ублюдок лез за железом.

Я даже не подумал — просто вылетел из машины, оставив дверь распахнутой настежь, сигнализация пикнула, но я уже бежал. Асфальт гремел под подошвами, люди шарахались в стороны, а я видел только ее. Катю. Она стояла, выбирала гребаную картошку, даже не подозревая, что смерть смотрит на нее из-за прилавка.