Я не успел выдавить ни слова, только открыл рот, но она уже дернула ручку, распахнула дверцу и вылетела из машины так резко, что я едва не охуел от скорости ее движения.

— Катя! — рявкнул я, и сразу выскочил следом, хлопнув дверью так, что металл взвизгнул.

Она шла быстро, почти бежала, каблуки цокали по асфальту, пальто развевалось, руки тряслись, будто она не знала — держаться за сумку или вцепиться в воздух, лишь бы не остановиться. Я догонял ее широким шагом, и внутри меня все клокотало, смесь злости и страха, адреналина и боли. Хотелось схватить ее за плечи, встряхнуть так, чтобы мозги на место встали, но в то же время я понимал — еще одно неверное движение, и она просто исчезнет из моей жизни, уйдет так, что я не найду даже тени. Снова.

— Да стой, Катя! — срываюсь, ускоряюсь, рука тянется вперед, чтобы поймать ее.

Она оборачивается на секунду, глаза горят, полные слез, и ненависти, и чего-то такого, от чего меня выворачивает наизнанку. Не успеваю даже рассмотреть — она тут же отворачивается, словно я чума.

Я догоняю ее, воздух режет горло, зубы стиснуты так, что челюсти хрустят. В голове одна мысль: я не дам ей уйти. Не сейчас. Не так.

Катя

Я всегда закрывала в себе это чувство, наглухо, будто в старый сундук, закованный на три замка, который прячут на дне подвала. Любовь. Слово, от которого у меня всегда сводило зубы. На протяжении нескольких лет я держала его под замком, не выпускала наружу, пыталась забыть, задушить, стереть. Я пыталась открыть сердце для Гены, пыталась играть в семью, изображать жену, быть «правильной», так ведь должно было стать легче. Но нет. Там внутри было пусто и холодно, ничего для него не открывалось, и не открылось бы никогда.

Точно так же я уверяла себя, что сердце закрыто и для Лехи. Я должна была в это верить, обязана была думать так, когда он в тот день остановил меня на улице, так глупо, так нагло, по-мальчишески дерзко, что это запомнилось на всю жизнь. Он сказал всего несколько слов, но в них было больше жизни, чем во всех речах, которые я слышала от мужа. И именно тогда во мне что-то дрогнуло, внутри зажглась нелепая, дурацкая надежда. На что? Я была замужем, с обручем на пальце и тяжелой клеткой на душе. Но эта искра родилась, и вместе с ней — дрожь.

А потом она погасла. Погасла сразу же, как только я узнала, кто он. Мой ученик. Табу. Запрет. Красная линия, через которую нельзя. Все внутри закричало: нельзя! Но что-то другое, глубже, сильнее, плевало на правила, на условности, на запреты.

И вышло как вышло. Я чувствовала. Я позволила себе чувствовать. Сначала это было тихо, осторожно, почти невинно, а потом разрасталось, ширилось, с каждой встречей, с каждым взглядом, с каждым словом. Оно наполняло меня, пока не стало тесно внутри, пока не начало разрывать меня изнутри. Эмоциональные качели — вот что это было. Сначала тебе больно, до крика, до тошноты, потом вдруг тебе хорошо, слишком хорошо, так что дух захватывает, и ты готова кричать от счастья. Но после этого снова больно. Еще сильней. Еще глубже. И так по кругу, снова и снова, пока ты сама не начинаешь путать, где счастье, а где ад, и не понимаешь, от чего тебе хочется бежать — от боли или от него.

И это было невыносимо.

Поэтому я выбрала бежать. Всю жизнь я убегала — от отца, от Гены, от чужих осуждающих взглядов, и от самой себя. Так ведь безопасней. Бежать проще, чем оставаться. Мои чувства так не страдают, они будто заморожены, спрятаны под лед, и боль не достает до них. Но это нечестно. Это отсрочка, а не спасение. Я тянула время, оттягивала неизбежное, потому что знала — конец все равно настигнет.

Я знала, что чувствую к нему. Знала всегда, даже когда убеждала себя в обратном. Стоило только заговорить о мужчине, о том, кто должен быть каменной стеной, кто будет держать за руку так, что уже ничего не страшно, кто скажет пару слов и этим заменит весь мир, — в голове всегда вставал он. Леха. Никогда не Гена. Никогда.

Цветы… забавно, ведь у меня не осталось даже воспоминаний о том единственном букете, что когда-то вручил мне Гена. Но я помнила тот нелепый цветок в глиняном горшке, подаренный Лехой, под песню, которую он посвятил мне. В тот момент мне казалось, что все вокруг, каждая мелочь, кричит: «Вот оно, Катя! Вот оно, твое счастье! Прямо перед носом, бери и не бойся!» А я боялась. До одури. До дрожи в коленях. До холодного пота на спине. Потому что знала — если я возьму, если потянусь к нему, я отдам взамен слишком много. Свое сердце? Черт с ним. Себя? Да хоть всю. Но что если в залог потребуют нашего сына? Что если эта любовь станет для него смертным приговором?

Я устала. Господи, как же я устала. Мне не хотелось снова делать ему больно. Ни ему, ни нам. Мы достаточно настрадались, хватит с нас, и он имеет право злиться на меня, ненавидеть, грызть меня за молчание. Он ведь не знал — почему я молчала. Он не знал, чего я боюсь по-настоящему.

И все же я поймала себя на том, что хочу быть с ним мягче. Просто сесть рядом на диване, не ссориться, не прятать взгляды, не защищаться, а заговорить. Пусть даже о чертовой погоде, о мелочах, о Лешке, о его будущем, о том, что нас ждет завтра. Я ловила себя на этом желании и ненавидела за него.

Но потом… потом он коснулся меня, и все мои клятвы, все стены внутри посыпались. Я таяла под его поцелуями, я хотела его, до боли, до судорог в пальцах, готова была раствориться в этом моменте и наконец-то выложить все. Рассказать про Андрея, про его угрозы, про мой вечный страх. Я ведь знала: он свернет горы, лишь бы тот не тронул нас. Я верила в это, как верят в единственное спасение.

А потом — розовые очки слетели, как осколки стекла в лицо. Я увидела на его шее след. Помада. Чужая. Я смотрела на этот красный мазок и чувствовала, как сердце проваливается в пустоту, а внутри все снова превращается в холодный камень.

И тогда я сказала себе: очнись, Кать. Прошло время. Он изменился. Он теперь другой — уверенный, опасный, с деньгами. Я вижу по его глазам, по его походке, что работает он явно не по специальности, а влез в то, о чем нормальные люди читают в газетах и шепчутся на лавках. Может, бандит. Может, у него за спиной целая стая таких же, готовых идти за ним в огонь. И как у такого не будет шлюх, любовниц, одноразовых баб, которых он трахает и забывает, даже имени не спросив? Я не единственная, уже нет.

Я вылетела из машины, так резко, будто салон жег мне кожу, и пошла прочь, к полосе леса, куда угодно, лишь бы дальше от него, от его глаз, от себя самой. Слезы давили на виски, жгли горло, но я уперто глотала их, не давая себе разреветься, пока ноги сами вели куда-то.

— Кать! — его голос разорвал воздух за спиной, и я машинально ускорила шаг. Он что, серьезно идет за мной?

— Стой! — крикнул он, и в этом звуке было столько металла, что сердце дернулось. На что он надеется? Зачем ему это? Чтобы догнать и рассказать мне, как трахал ту шлюху с красной помадой? Во всех подробностях, с ухмылкой и цинизмом?

Я развернулась резко, как хлыст, и он уже был рядом. Остановился, молча смотрел прямо в глаза, пристально, так что хотелось отвернуться, но я упрямо выдержала его взгляд.

— Я устала! Устала! — выдохнула я громко, голос дрожал, срывался, но слова вышли как крик души, с болью, которую я так долго давила.

Он не двинулся. Только продолжал смотреть, будто заглядывал внутрь меня и ждал, когда я сама разорву себе кожу изнутри.

— Мы съедем, — срываясь на дыхание, говорю я. — Я возьму Лешу, и мы вернемся в ту квартиру, где жили. У меня есть деньги, я договорюсь с хозяйкой, если надо, я все устрою. И больше не буду мозолить тебе глаза. А ты… — ком встал в горле, но я договорила, — сможешь трахать кого хочешь. В своем доме. А не по подворотням.

Он сдвинул брови, челюсти напряглись.

— Я не трахал никаких шлюх, если тебя это так беспокоит, — хрипло сказал он, но в голосе не было оправданий, там была сталь, наглость, сила. Он говорил, как будто разрубал мне пощечину, а не оправдывался. — Это во-первых.