— Леш.

— Ладно… — буркнул он, — не буду. Только чуть-чуть. Можно?

— Только если пообещаешь держать меня за руку.

Он закатил глаза, как взрослый, и вздохнул громко.

— Ну лааадно… но ты мне купишь булку! С сахаром! А еще… можно банан?

— Банан зимой — ты с ума сошел?

— Ну… я просто спросил, — пожал плечами он и снова прижался ко мне, теплый, смешной, живой.

Я закрыла глаза и вдохнула его запах — как будто душа моя на секунду перестала болеть. Он не знал ничего. Он не спрашивал, не говорил, просто был рядом. Маленький мальчик с тяжелым именем и незримым грузом за спиной, которого я оберегу ценой чего угодно.

Он уже побежал обратно, прихрамывая на одном ботинке — тот всегда сползал — и закричал на ходу:

— Маааам! Смотри, я динозавр! Я тебя съем, если не пойдешь со мной!

— Только после обеда! — крикнула я в ответ и засмеялась.

И в эту секунду мне показалось, что, может быть, все будет не так страшно. Пока он рядом — я держусь. А если даже и весь мир против — я за него глотку перегрызу кому угодно. Потому что он — мой. Все. Моя жизнь теперь не про страх. А про него. Про Лешу.

Леха

Детский сад был окружен ржавыми железяками — криво сваренные прутья, облупленные от времени, вросшие в землю, как кости старого зверя. Я стоял с руками в карманах, прислонившись плечом к забору, и смотрел, как в глубине двора копошатся дети. Верещание, визг, крик, звонкий смех — все это било в уши, как щелчки спичек о наждачку. Территория — как клетка, только с детскими качелями.

Глазами шарю по окнам — не она ли? Нет. Мелькают воспитательницы в фартуках, в халатах — чужие лица. Я уже было собрался уходить, как слева доносится всхлипывание. Настоящее, детское — не каприз, а обида. Оборачиваюсь.

Сцена как из плохого фильма — пацан, мелкий, коричневые вихры торчат в разные стороны, нос в слезах, ручонки тянутся сквозь прутья — за машинкой, что упала по ту сторону. Он тянется, психует, пинает землю ногой и орет в голос, словно весь его мир — это эта долбаная игрушка, что упала туда, где ее не достать.

Я молча подхожу, опускаюсь на корточки. Машинка валяется у забора — пластмассовый "Москвич", облупленный, но с номерами. Поднимаю, рассматриваю, и взгляд поднимаю на него. Он уже замер, глаза уставились на меня — не со страхом, с любопытством. Сжал пальцы на решетке, сопли под носом, губы подрагивают.

— Дайте, пожалуйста, машинку… — шепчет он так, будто мир рухнет, если я не отдам.

— Держи, мелкий, — хриплю я и протягиваю.

Он от радости хватает машинку и улыбается — по-настоящему, так как могут только дети. Чисто. Без дерьма и двойных смыслов.

— Спасибо! Я не мелкий! Я Леша!

Я почти усмехаюсь. Почти. В уголке губ что-то дрогнуло.

— Тезка значит… Я тоже Леха.

Он кивнул с серьезным видом, машинку прижал к груди.

— Я пойду… Мама не разрешает с чужими говорить.

— Даже если этот чужой спас твою тачку от позорной смерти?

Он задумался, а потом выдал:

— Все равно нельзя… но спасибо. Я… я вас угощу булочкой с сахаром! И бананоооом! Мама обещала купить!

Повернулся и побежал обратно, оставляя за собой след радости, как хвост кометы.

— Бананы… зимой… — буркнул себе под нос.

Я закурил. Щелкнул зажигалкой, чуть прикрыл ее ладонью от ветра. Сигарета медленно тлела в пальцах, дым вырывался на свободу, как злость изнутри, размытая и вязкая. Я втянул воздух, выдохнул в сторону, глянул по сторонам — мелкий уже растворился среди других, кричащих и скачущих по асфальту. Хриплое, ворчливое "пап-пап-пап!" разносилось с разных концов двора. Я уже собирался развернуться и уйти. Поднял плечо, поправил воротник и шагнул в сторону машины, когда вдруг снова услышал этот писклявый голос, четко, как удар под ребра:

— Ма-мааа, пойдем за булочкой с саха-ром!

Я остановился. Уголки губ дернулись в ухмылке — ну вот, пацан слово держит, угощать пошел. Я уже хотел идти дальше, но тут…

— Сейчас пойдем, как и обещала.

Сигарета зависла в пальцах. Глаза в землю. Голова стучит.

Не может быть.

Развернулся медленно, как будто все замедлилось в гребаном фильме. Перевел взгляд — и сердце в ребра вмазалось.

Катя.

Стоит в пяти метрах, в пальто, с пакетом в руке. Волосы убраны, как раньше, когда она шла на работу. Губы шевелятся — она улыбается. Глаз не видно — ветер дует, она прикрывает рукой лицо. Но я знаю. Я знаю эти пальцы. Я мог бы их по косточкам узнать в темноте.

И рядом с ней — мелкий.

Держит ее за руку.

Пацан с коричневыми вихрами, тот, кому я минуту назад отдал машинку. Говорит ей “мама”. Смотрит на нее снизу вверх, так, как смотрят на что-то святое, как будто она центр его мира. А она гладит его по шапке.

И меня вырубает изнутри.

Леха

Что-то внутри сжалось — противно, тягуче, будто кто-то кулаком схватил желудок и не отпускал. Не укладывалось. Не лезло ни в одну гребаную щель моей башки. Сын. Именем моим звать. Леша. Как нож под ребра. Медленно, с накатом. Я выдохнул сквозь зубы, глядел на нее, как в первый раз, как будто с того двора не прошло вечности. Изменилась. Не сильно, не до неузнаваемости. Но изменилась. Волосы теперь длиннее, лицо спокойней, и что-то мягкое проскальзывает во взгляде, когда она смотрит на этого пацана.

На моего? Черт его знает, но башка уже вырисовывала все без моего разрешения. Смотрел на пацана — темные волосы, как у меня. Карие глаза — мои глаза. Губы ее. Мелкий. Стоял там, цеплялся пальцами за прутья, и в груди скручивалось, как в животе у голодной собаки. Я сглотнул, с трудом. Горло будто песком засыпало. Руки в карманы засунул, чтобы не тряслись.

Мой сын?

Мелькнула мысль — а может Генкин? А потом врезало — не, нихуя. Она тогда только со мной была.

А вот теперь вот он — пацан, четыре года максимум. Все сходится. Против воли провел ладонью по лицу, будто хотел стереть все, что видел. Но не вышло. Стоял, как вкопанный, будто сам себе в спину выстрелил. Не верил. Не хотел верить. И верил одновременно. Сука, сердце гремело, как в подъездной клетке, а я стоял, сжав кулаки в карманах, не шелохнувшись. Только смотрел. На нее. И на него. Как на украденное. Как на то, что мне по праву, но отняли.

Они вышли из садика, медленно, будто не спеша возвращались в свою реальность, в ту, где не было меня, не было грязи, крови, приговоров и зон. Он держал ее за руку — мелкий, в смешной куртке с кривым замком, в шапке, сползшей, с этими своими вихрами, как у меня в детстве, только лицо светлое, как у нее. Смеялся, скакал, что-то ей рассказывал, дергал, а она наклонялась к нему, слушала, улыбалась, как раньше. Я шел за ними — не впритык, не как маньяк, а как тень, растворенная в вечернем воздухе, сливаясь с подъездами, с машинами, с урнами и сраными лужами, что отражали небо так, будто оно уже давно мертво. Глядел, не моргая, не отрываясь, как с голодухи глядишь на хлеб. Может, я ошибся? Может, не мой? Может, не она? Может, все это — наваждение, плод больной башки, что четыре года гнила под потолком с каплями и чужими стонами. Но он держался за ее руку, крепко, цепко, как я когда-то держался за лопату в бою, как будто знал: отпустишь — сдохнешь. И она — такая же. Ни страха в лице, ни тревоги, просто спокойствие, как у женщины, что выжила. Ветер подул резкий, как удар в затылок, сорвал с ее головы платок — он закружился в воздухе, как чайка с перебитым крылом, и понесло его назад, в мою сторону. Она резко обернулась, будто инстинктом, следом — пацан. Я вздрогнул, отпрянул, юркнул за угол кирпичной пятиэтажки, прислонился к стене, дышал тяжело, как будто сердце выдрали и кинули в ведро с гвоздями. Пауза. Минута. Молчание, только ветер свистит, как сирена. Я выглянул осторожно — они уже пошли дальше, спиной ко мне, она поправляла волосы, он болтал рядом, свободной рукой тыкал в витрины. А платок все еще плясал в воздухе, крутился, будто дразня. Я шагнул, подался, за ним, резко, почти вбегая, успел ухватить — пальцы сжались, ткань теплая, тонкая, знакомая. Поднес к лицу, вдохнул, и в башке ударила та самая нота — запах ее кожи, как в то утро. Меня переклинило.