Я встал, подошел к двери, но остановился. — И вот еще, Коля. Не вздумай умничать. Мы к тебе по-людски. Но если ты нас попытаешься кинуть — тебя даже в морозилке не найдут.

Я хлопнул дверью, ветер сорвался с угла, в лицо — холод, как будто сам район решил сказать: «Вернулись, сукины дети». Мы шли к машине молча. Мясной уже, наверное, на стакан налил от страха. Я открыл водительскую дверь и сел. Кирилл рядом. Дима сзади. Сигареты у всех почти одновременно.

Кирилл усмехнулся, щелкнул зажигалкой. — Ну, обосрался по полной. Уж думал — в штаны пустит.

Я повел плечом, включая зажигание. — Надо было сразу по башке пепельницей, чтоб мозги включились. Но вроде дошло.

— Дошло-дошло, — хмыкнул Дима сзади. — Ты видел, как у него глаз задергался, когда ты про "мешок из-под цемента"? Уверен, сдохнет раньше, чем вякнет.

Я выехал со двора, проехали мимо сторожа — тот даже не взглянул, в будке свет потух.

— Восемьдесят — это жирно, — сказал Кирилл, смотря в окно. — Думаешь, потянет?

Я фыркнул, сделав затяжку. — Потянет, если жить хочет. А не потянет — поставим другого. Там таких как он — под каждым магазином по два. Только свисни.

— Думаешь, его кто-то крышевал до нас? — спросил Дима.

Я пожал плечами, выруливая на трассу. — Если и был кто — значит сдулся. А если не сдулся, то скоро к нам сам приползет, узнать “а что за ребята приехали”. Зареченский не та дыра, чтобы про нас никто не знал.

Кирилл хмыкнул. — Все по классике. Вернулись, забрали, теперь держим.

— Идет, брат. — Я бросил окурок в окно.

Подъехал к старой многоэтажке. Заглушил мотор, сигарета доживала последние секунды на губе. Глянул в лобовое.

— А теперь вываливайтесь. — бросил я, не оборачиваясь.

— Спешишь куда? — хмыкнул Кирилл, подтягивая куртку.

— Есть незакрытые вопросы. — ответил я глухо, сжав руль до хруста костей.

Парни вышли молча. Дима захлопнул дверь, хлопок разнесся по двору как выстрел. Я снова завел движок. Плавно, без визга. Машина поползла по двору, как зверь по своей территории — спокойно, уверенно. Зареченка — сердце гниет, но все еще бьется. Мой район. Мои тропы.

Я ехал не быстро. Смотрел на все: на окна, за которыми гасли судьбы; на детскую площадку, где теперь собирались не дети, а те, кто еще вчера резал в соседнем дворе кого-то за “не так посмотрел”; на тень у подъезда, где мог быть кто угодно — от торчка до стукача.

Квартира на третьем этаже, обшарпанная дверь с облупившейся краской, запах кошек и старого ковролина. Сталинки в Зареченке пахнут одинаково — тоской, капустой и чужими бедами. Я постучал два раза. Глухо. Тихо. Уже собрался повторить — замок лязгнул, и дверь приоткрылась. Лена. Глаза — круглее блюдец. Лицо — как у мыши, что впервые увидела капкан. Улыбка в секунду слетела, и она хотела захлопнуть — но я спокойно подставил носок ботинка. Не грубо. Просто четко, чтоб без шансов.

— Ну что вы, Елена Владимировна. Не гостеприимно как-то. — Голос спокойный, почти ленивый, но с нажимом, чтоб понимала — это не визит, это необходимость.

— Чего тебе? — Голос дрожал, руки сжаты в кулаки. Привычка. Значит, чувствует.

— Поговорить. — Я зашел, не дожидаясь приглашения. Направился на кухню как к себе домой. Стул скрипнул подо мной, я устроился удобно, как будто ждал кофе с сигаретой, а не ответа на вопрос, который сжигал меня изнутри четыре года.

Она села напротив. Бледная. Плечи напряжены, глаза бегают. Чужая в своей же квартире.

— Как живешь, Лена? Говорят, из школы ушла?

— Да. — Тихо. Отводит взгляд. Ногти грызет. — После… ну, ты сам понимаешь.

— Понимаю. — Я выдохнул и кивнул. — Время тяжелое. Люди грязь любят ковырять, особенно если она чужая.

Она только кивнула. А потом замолчала. Ждет. Она знала, зачем я здесь. Она, черт побери, все знала.

— Ладно. — Я подался вперед, локти на стол, смотрю в упор. — Где она?

— Не знаю. — Сразу. Без паузы. Только голос чуть сорвался, и глаза резко в сторону.

— Адрес. Работа. Что угодно. — Я не знаю. Я спокойно выдохнул дым.

— Ты ж не дура. И не сука. А если начнешь врать — я сукой тебя сделаю. Она напряглась. Смотрит в пол. Я подался вперед, положив локти на стол. — Ты ж с ней близка была, да? Подружки, сплетницы.

Она дернулась, но молчит.

— Я не знаю где она. Она исчезла. Уехала, после суда. Сразу. Ни с кем не общалась. — А ты следила? — Нет… — Мне не хочется трясти весь Зареченский. Мне приятнее, когда люди по-хорошему разговаривают. Как ты сейчас.

Я затушил сигарету об тарелку.

— У тебя муж на стройке, да? Бетон льет, стены кидает. Мужик нормальный, мне его жалко. Правда. Но, Лен, бывает в жизни… неаккуратность. Каска не спасает, балка — тяжелая. Понимаешь, к чему я?

Она покраснела, побледнела, губы задрожали.

— Не надо, прошу… — Тогда говори. Все, что знаешь. — Я знаю только где она работает. Садик… Девятый номер. Она там с весны. Ушла в другую жизнь. — Это все? — Да.

Катя

Утро началось с запаха каши и влажного мыла, которым всегда отдает садиковский коридор — будто время здесь застыло на одном и том же утре, вечном, сером, но почему-то теплом. Я вошла в группу, привычно улыбаясь, и дети как по команде вскочили с маленьких стульчиков — кто-то бежал обниматься, кто-то кричал из угла: "Катерина Сергеевна, у Артема сопли!", кто-то уже успел намазать пластилин на окно. Моя маленькая армия. Бесконтрольные, шумные, смешные, вечно голодные до ласки и внимания.

— Так, солдатики мои, построились! — крикнула я весело, хлопнув в ладоши. — Кто не успел, тот после тихого часа будет вытирать носы остальным!

Смех, визг, хлопанье босыми пятками по линолеуму — не жизнь, а музыкальный ящик с хаосом вместо мелодии. Я наклонилась к Машке, застегивая на ней свитер, в который она упорно лезла головой вперед.

— Маш, ты почему у нас как торпеда? Спешишь кого сшибить?

— Ага! — хихикнула она, вытирая нос о мое плечо, — Деда Мороза!

— У нас октябрь, Маш. Дед Мороз сейчас на юге, в отпуске.

— Он ко мне во сне приходил, — уверенно заявила она и побежала к шкафчикам, забыв уже про свитер.

В углу Тимка усердно крошил печенье на ковер. Я подошла молча, присела рядом, наблюдая, как он выстраивает из крошек "гараж". Он не говорил почти совсем, только взгляд у него взрослый, тяжелый. Я положила руку ему на плечо, и он посмотрел, не испугавшись, просто посмотрел — будто взвешивал, можно ли мне доверить свою тишину.

— Строим? — спросила я.

Он кивнул.

— Тогда давай помогу крышу сделать. А то дождь пойдет — машинам хана.

И он протянул мне половинку печенья, как кирпич.

В такие моменты я чувствовала, что не зря живу. Не зря поднимаюсь в пять утра, не зря учу себя улыбаться, даже когда внутри скребет. Здесь никто не спрашивал, кем ты была и кого потеряла. Здесь ты — Екатерина Сергеевна, которая лечит пластырем разбитые коленки и знает, как спрятать страх в крепком "все будет хорошо".

Я успела только встать, как вдруг сзади раздался топот маленьких ножек и кто-то со всего разбега влетел мне в ноги — обнял крепко, будто боялся, что я могу исчезнуть. Я даже пошатнулась от неожиданности, но тут же узнала его запах — немного ваниль, немного уличной пыли и мятной зубной пасты, которую он ел больше, чем чистил ею зубы. Мой Леша.

— Мааам! — пропищал он, задирая голову и улыбаясь так, что на щеке появилась ямочка. — А мы гулять пойдем с тобой? После садика? Очень-очень надо!

Он смотрел на меня снизу вверх, весь в каком-то почти животном ожидании — носик красный от мороза, глаза блестят, пальцы цепко вцепились в мой фартук. Я присела, взяла его за щеки и поцеловала в лоб.

— Пойдем, если ты пообещаешь, что не будешь кидаться палками в прохожих, как в прошлый раз.

Он сразу надулся, глаза бегают.

— Я не сильно! Он сам попался! Он… мимо шел!