— Здравствуйте, Лариса Богдановна, — протянул я, ухмыляясь, растягивая ее имя, как нож перед горлом.

Она поморщилась, склонила голову, в голосе — натянутая вежливость.

— Молодой человек, мы знакомы?

— Нет. Мы не знакомы. Но… если я не ошибаюсь, вы сдаете квартиру девушке с ребенком. Кате и Леше. Верно?

Пауза. Она сглотнула, взгляд дернулся, руки сжались на чашке. Попал.

— Я не могу расп…

— …распространять такую информацию, да-да, конечно, вы вся из себя законопослушная, — перебил я, закатывая глаза, откидываясь на спинку стула, — А теперь давайте по-другому. Вы не хотите тратить на этот разговор весь день, да? А я могу. Я не спешу. Могу сидеть и молчать, хоть неделю. А вот вам, Лариса Богдановна, кажется, сегодня нужно ехать на дачу. К мужу. Он там, говорят, за огородом ухаживает, весь в грядках, ждет свою верную. Вы же не хотите его расстраивать?

Сказал я это тихо, спокойно, но с таким хищным холодом в голосе, что у нее рот сам открылся, как будто кислорода не хватило, а зрачки расширились, будто капли атропина капнули. Я на секунду подумал — не инсульт ли. А нет. Это страх. Чистый, осознанный, взрослый страх. Она поняла, с кем говорит.

— Мне просто нужна ваша помощь, — сказал я чуть мягче, но все так же, как лезвием по стеклу. — И после этого мы разойдемся. И никогда больше не увидимся. Ни в жизни. Ни в аду.

Она смотрела на меня, тяжело дыша, выровняла спину, как будто хотела выдавить из себя хоть тень гордости, а потом кивнула. Медленно. Как перед операцией без наркоза.

Вот и славно.

Катя

Я забрала Лешу из садика как зомби, как будто у меня тело — оболочка, а внутри — пустота, голая, выжженная, немая. Он бежал ко мне, обнял за ногу, рассказывал что-то про машинки, про кашу, а я кивала, улыбалась, даже смеялась в нужных местах, только все это было не мной, а какой-то другой женщиной, как будто я надела чужую кожу и примеряю, сойдет ли. Все вокруг шло как в тумане — дорога домой, светофоры, шум, дворник с вонючей сигаретой, лифт, скрип замка. Я все делала по привычке, по накатанному, как актриса без слов — переодела Лешу, покормила, помыла, почитала перед сном его любимую книжку про паровоз, а сама внутри не слышала ни строчки. Потому что перед глазами стоял он. Его взгляд, его губы, его голос, это проклятое слово «Катенька», которое у меня отозвалось, как пощечина. На затылке будто остался отпечаток — его рука, его прикосновение, его дыхание, от которого бросало в дрожь. Его запах въелся в кожу, в волосы, в череп, как одеколон с послевкусием прошлого, и я не знала, хочу я его забыть или вечно носить под кожей. Он… стал другим. Это больно. Это неправильно. Это чужой мужчина в теле того, кого я когда-то… Я сделала глубокий вдох.

И все равно — сердце стучит, как предатель. Я помню, каким он был. Горячим, вспыльчивым, резким — но при этом добрым, настоящим, будто с оголенным нервом жил. Он умел смотреть так, что хотелось к нему прижаться и сдохнуть прямо там, от счастья. Он был буйный, да. А теперь… теперь он камень. Лед. Тюрьма не просто изменила его — она выжгла в нем то, за что я держалась. Он стал острым. Жестким. Ранит даже молча. Холодный, как ночь в январе, где под снегом трупы. Я заварила себе чай, руки дрожали, кружка ударялась о блюдце, как будто нервы отказываются дальше притворяться. Леша уже спал, дышал тихо, во сне держал одеяло за край, как будто боялся, что у него тоже что-то отберут. А я сидела на кухне в тишине, засыпанной солью мыслей, с чаем, который давно остыл, и с сердцем, которое никак не хотело замолчать.

Стук в дверь прозвучал резко, отрывисто, не как у соседей — те всегда вежливо, по два коротких, с паузой, чтобы ты успела отдышаться и собраться с мыслями. Этот был другой. Глухой, как по гробовой крышке. Я вздрогнула. Рука замерла над чашкой, все тело будто сжалось в одну точку. Не так уж и поздно, девятый час, но все равно — не то время, когда люди приходят с хорошими новостями. Я встала, медленно, как будто ноги налились свинцом, и прошла в коридор, босиком по холодному линолеуму, с внутренним комом, который рос с каждым шагом. Снова это время. Снова это чувство, как будто кто-то наблюдает, как будто он там, за дверью, с сигаретой, с цепочкой, с этим своим хищным молчанием. Сердце колотилось, будто хотело вырваться, и я не знала, чего больше — страха или надежды. Я молилась, чтобы это был не он. И молилась, чтобы именно он. Противоречие, как нож в животе — и тянет, и давит, и не вытащишь. Я прижалась к глазку, ничего. Стекло мутное, как и мысли в голове. Отперла защелку. Открыла дверь медленно, не сразу, будто от этого зависело, выживу ли я. И когда она распахнулась, я замерла.

— Лариса Богдановна? — удивленно выдохнула я, не веря своим глазам.

Катя

Сердце сорвалось с места и упало в пятки, когда я увидела Ларису на пороге — она стояла с выпрямленной спиной, как будто ей дали приказ, а не как будто она сама сюда пришла. Зрачки расширены, щеки красные, лицо взволнованное, как у человека, который только что провел серьезный разговор, после которого хочется либо заплакать, либо выпить. Я молча отступила назад, пропуская ее внутрь, как пускают беду, зная, что она не постучит дважды. Мы прошли на кухню, сели за стол, и я сразу почувствовала, как руки начали дрожать, будто внутри все замерзло. Я опустила их на колени, вцепилась в ткань халата, как утопающий хватается за обломок дерева — крепко, чтобы не упасть с лица этой чертовой реальности.

— У вас что-то случилось? — спросила я тихо, почти шепотом, голос у меня был как после крика — хриплый, пустой, бережный, как будто я боялась его ей показать.

Она вздохнула, взгляд уронила на стол, на скатерть, на старые выцветшие цветочки, что были свидетелями не одной ночи страха, не одной чашки крепкого чая, выпитого в одиночестве. И начала говорить, осторожно, как будто каждое слово проверяла на вкус.

— Катенька… не пойми меня неправильно… я ведь приютила тебя почти что три года назад, когда ты съехала от тети… цену опустила на пятьдесят процентов, знала ведь, что тебе тяжело будет жилье тянуть…

Она говорила, а я ее будто сквозь воду слышала, будто в голове включилась сирена, заглушающая все, кроме глухого, навязчивого «нет, нет, нет». Я знала, к чему она клонит, я чувствовала это с того самого момента, как увидела ее лицо. Мне хотелось зажать уши, закричать, убежать в комнату и закрыть дверь, как в детстве, когда отец бил мать, а я делала вид, что не слышу. Но я осталась сидеть, слушать, впитывать каждую каплю чужого разочарования.

— Мне очень нужны деньги, Катя… поэтому мне придется сдать квартиру другому человеку. Кто сможет платить полную стоимость… — она говорила это с таким видом, будто извиняется за удар ножом в живот.

А я уже захлебывалась. Внутри все обрушилось — как будто кто-то выдернул из-под меня стул, на котором я и так едва держалась. Только не это. Только не сейчас. Это был единственный мой шанс, единственное место, где мы с Лешей могли жить после того, как тетка продала свой дом, сунула мне немного денег, и уехала к новому мужу в Сызрань. Тогда я устроилась в детский сад, пахала на три ставки, из последних сил тащила нас вдвоем, и когда деньги закончились, Лариса сжалилась. Сказала: "Ты хорошая девочка, Катя. Я помогу." И я поверила. Я думала, что если честно работать, тянуть, не ныть — все выровняется. А теперь — все. Конец.

— Я устроюсь на вторую работу… уже через месяц смогу платить полную аренду… пожалуйста… — прохрипела я, сама не веря, что говорю это. Я уже знала ответ, но все равно тянулась, как умирающий за последним глотком воздуха.

— Это не так просто, Катя… у тебя ребенок…

— Нет… нет, пожалуйста, Лариса… вы ведь знаете, что нам больше некуда идти! — голос сорвался, слезы текли сами собой, обжигая щеки, как кислота.

Она сглотнула, в глазах мелькнула жалость, но она ее тут же спрятала. Она не смотрела на меня. Как будто боялась сломаться, как будто я заразна. Потом она резко встала, стул заскрипел по полу, и она направилась к двери.