Уверен я был только в троих. Трое, как гвозди в сердце, как сигареты в ночь. Костян. Серый. Шурка. Костян — тот еще сука, но если сказал, то сделает. Мы с ним с малолетки по подвалам ползали, кирпич в рукаве, в глазах черт с молотком. Он может не появиться с цветами или словами, но где-то на пересылке передаст передачу, заткнет за ухо сигареты, вложит в спину взгляд, который скажет больше, чем любой визит. Серый — крыша в шрамах, сердце в асфальте, молчаливый, как кладбище. Он своих не бросал. Даже когда сам валялся под плинтусом. Если узнает, где я — будет. Пусть даже с побитой рожей, но будет. А Шурка… Шурка — совсем другой. Он душу отдаст, если по-честному. Он не из тех, кто кидает. С детства в нем была жилка правильная.

Все остальные — фон. Шум. Список короткий, но точный. Отец? Тут и думать нечего. Он еще тогда все сказал, когда я в кабинет вошел, весь в крови, губа разбита, а он только бровь поднял и спросил, мол, "сам виноват?" Ни "живой ли", ни "что случилось". В его мире я — ошибка, испачканный пиджак на чужом празднике жизни. Ни звонка, ни письма, ни даже кривого "держись". А и не надо мне его "держись". Я сам себя держать научился. Я себе и отец, и судья, и палач. Мне не нужно его прощение — мне нужно, чтоб он больше никогда не лез в мой хребет своей мерзкой, холодной рукой. Пусть живет, как привык — за чужим стеклом. Я тут сам. И не жду никого, кроме тех, кто действительно придет. А если не придут — все равно выживу. И даже если сердце лопнет от тишины — я не пикну. Потому что я Зареченский. И я выстою. Даже если никого не будет.

Во двор нас вывели, как мясо на воздух, как мешки с отбросами, которым на пару минут можно глотнуть не тухлятины камеры, а небо, хоть и серое, хоть и в решетках. Строй, шеренга, спины, бритые затылки, лица — все вяло, сонно, привычно. Кирилл слева, Валера справа, мы держались рядом, как стая. Я взглядом сканировал всех — от крайних до тех, кто топтался у стен, как крысы, которым не дали сбежать на волю. Кто где стоит, как дышит, у кого глаза бегают, у кого — пронзают. Глаза — они не врут. Особенно тут. В углу, возле покоцанного щита с надписью “спортинвентарь” маячили трое. Вид у них был не как у зэков, не как у воров, не как у блатных — как у гнили. Все в татухах — чужих, пошлых, как с порножурнала, на плечах, на шее, один даже крест на коленке выдолбил, типа “все видел, все прошел”. Ржали. Между собой, смачно, мерзко. Один курил, другой ковырялся в зубах, третий присел и пялился на проходящих, как будто меню выбирал в столовке. Я на них кивнул — будто спрошу не просто "кто", а "че за падаль в углу?"

— Клуб гребаного патриархата, — выплюнул Валера, не глядя, как будто и смотреть на них — уже оскотиниться. — А подробней? — бросил я, уже зная, что услышу и что не понравится. — Убийства детей, женщин, насилие… их было больше, намного. Всех забили. До смерти. За такое тут не держатся. Просто они шайку собрали. Таких же. Уродов.

Меня аж скрутило внутри. Как удар в живот, не кулаком — словом. Эти твари, эти твари живут, дышат, ржут, стоят тут, будто не мир гнил вокруг них, а они — его центр. Мрази, которые лезли к детям, к тем, кто кричал и не мог убежать. К женщинам, которые только силу и видели — грязную, липкую, вонючую. А эти — ржут. Стоят. Кресты себе блядь долбят.

Я почувствовал, как ноги сами пошли. Без команды. Без мозгов. Просто из нутра, из сердца, которое больше не хотело терпеть. Я шел к ним, как иду на костер, с камнем в груди и огнем в глазах. Валера кинулся за мной, схватил за руку.

— Не, не, Лех. Если они тебя запомнят — пиздец полный настанет. Я остановился, обернулся на него — и взгляд был такой, что он сам понял: поздно.

— Струсил, что ли?

Он хотел что-то ответить, но передумал. Зажал зубы, выдохнул, и пошел рядом. Рядом — потому что тоже не струсил.

Мы подошли. Один из них как раз обернулся, как шавка, что учуяла запах нового. Не успел даже раскрыть рот. Я ударил его лбом в нос — коротко, быстро, со всей злостью, с той силой, которая копилась годами. Кровь сразу, брызгами, как в бойне. Он заорал, как кабан на убое. Два других рванули, я вцепился в первого, он орал, я бил, бил, бил, телом, плечом, кулаком, ногой. Кирилл влетел с ноги во второго, Валера вцепился третьему в горло, тот пытался брыкаться, но получил локтем по печени и согнулся, как тряпка. Мы месились, как псы в подворотне, без правил, без тормозов. Плевки, кровь, крик, удар — один за другим, все слилось в единый грохот. Урод с выбитым носом захлебывался, кто-то кого-то за шиворот, кто-то в ухо, кто-то в ребро — я уже не различал, где кто, только знал — если не доломаю, не успокоюсь. Только на четвертом выстреле в воздух, когда визг поднялся и щелкнули замки, нас растащили. Орали. Пинали. Волокли, как бычков на убой.

Через час мы снова сидели в камере. Втроем. Валера с фингалом под глазом, Кирилл хрипел, как трактор, я вытирал кровь со лба. Адреналин бил в башку, как водка с порохом, пальцы дрожали, сердце стучало, будто не в груди, а в ушах. Тишина гудела.

— Ты бешеный, Лех, — усмехнулся Валера, прикладывая мокрую тряпку к щеке. — Вот кто… — бешеный, — фыркнул я, и даже не заметил, как уголок рта дернулся вверх.

Было больно. Было тяжело. Но внутри — тихо. Потому что за дело. Потому что таких, как они, рвать надо. Даже если потом сам сдохнешь. Зато по-человечески. Зато без гнили в душе.

Леха

1992-й год

Прошло два года. Не день, не неделя, не срок на донышке стакана — два года, прожженных, как шкура бомжа под фонарем, два года, которые воняют потом, кровью, предательством и зубным порошком, перемешанным с мочой в вонючих коридорах. Мы не просто выжили — мы закалились, как железо в говне. Нас стало больше. Рядом были не только Кирилл и Валера — к нам тянулись те, кто дышал так же, кто жил не головой, а нутром, кто не боялся в глаз смотреть, кто за спиной не держал обломок зубной щетки, заточенный до звона. Мы стали командой — не братвой, не шайкой, не кодлой, а именно стаей. Своих не сдавали. Чужим — шею на излом. Нас называли по-разному, кто с уважением, кто со страхом, кто с ненавистью.

Мы не щадили. Особенно насильников. Те, кто лез к девочкам, к детям, к слабым, к тем, кто орет и не может убежать — для нас не люди. Мы их гнобили, давили, били так, чтобы запомнили, а если не запоминали — чтобы больше не вставали. Один был такой — надзирательный любимец, мразь с глазами, как копченые яйца, у которого за плечами были две девчонки — одна тринадцать, другая пятнадцать, и обе потом с петлей в школьной раздевалке. Он пришел к нам улыбаясь, типа все в порядке, будет сидеть, как все. Через неделю он уже не улыбался. Через две — не ходил. Через три — его повезли в санчасть с выворотом челюсти и треснутой лопаткой. Мы не трогали сразу — ждали. А потом в душевой, ночью, под крики, когда все гремело и не слышно ни слова, мы сделали свое. Кирилл держал, Валера бил, я резал старым лезвием по щеке. Не насмерть — но чтоб каждый раз, когда в зеркало смотрел, вспоминал. Он потом перевелся сам, попросился к блатным, а те его добили — за репутацию.

Врагов у нас было полно. Те, кто продавался за сигу, кто стучал, кто стелился под верх, кто строил из себя блатного, а сам по ночам стонал в подушку. Один раз я шел с кружкой кипятка, поворачиваю за угол, а там — удар. Вилка. Заточка самодельная, согнутая, как змея. Влетела в ребро, по касательной, но глубоко. Я в ответ — локтем по горлу, заточника уронил, коленом в почку, потом пяткой в лицо. Молча. Без слов. Меня потом зашивали без наркоза. А он? Он неделю харкал кровью, пока не утонул в собственной блевотине. Не жалею. Это здесь — или ты, или тебя.

Ночью у нас было как на фронте. Сны не снились. Только дыхание — тихое, рядом, рваное. Мы спали посменно, один всегда сторожил. Кирилл просыпался от любого шороха, Валера спал с куском трубы под подушкой. Каждый день был как экзамен. На прочность, на смелость, на верность. Тебя могли сдать, могли убить, могли купить. Но нас — не могли. Мы держались. Даже когда срач был повсюду. Даже когда воду отключали на неделю и мы мылись из чайника. Даже когда в соседней камере орали так, что хотелось выть. Мы держались. Вместе. Все остальное — ложь, страх и гниль. И пока мы живы — мы выживем.