— Что ты предлагаешь? — наконец выдавила я сквозь стиснутые зубы, как будто вытолкнула из себя яд.

Он не моргнул, не замялся. Сунул руки в карманы, наклонил голову чуть вбок, как будто это его личное ток-шоу, где он знает исход заранее.

— Вы переедете ко мне, — сказал так буднично, как будто предложил хлеба с маслом.

У меня перехватило дыхание. Я чуть не засмеялась. В голос. К нему? Это его решение? Переехать к нему? Я, конечно, ожидала, что он попытается как-то помочь, может, поговорить с Ларисой, может, найдет другое жилье — недорогое, хрен с ним, в промзоне — хоть что-то, но не это. Не ко мне. Не туда, где пахнет его телом, его прошлым.

— Нет. — Резко. Рвано. — Мы что-нибудь придумаем.

Голос мой дрожал. От того, что он загоняет меня в угол и называет это заботой. Он усмехнулся, потер подбородок, смотрел на меня с той самой ухмылкой, которая всегда бесила до скрежета. Как будто знал, как закончится этот разговор. Как будто ставил на мой проигрыш.

— Смотри, как будет, — начал он, медленно, с нажимом, будто выговаривал приговор. — Ты не найдешь лучшего варианта. Начнешь метаться, искать хоть какую крышу. Закончишь где-то в Зареченке, где бомжи дохнут под батареями, и это еще в лучшем случае. А потом, Кать, тебя заметят. Не мимоходом — по-настоящему. Социальные. У них глаз натренирован. Они даже словом с тобой не обменяются. Просто заберут Лешу. В приют. В детдом. Поняла? Ты останешься ни с чем. Он — без тебя. Это ты хочешь для него?

Я будто глотнула гвоздь. Больно. Остро. В живот. В грудь. В сердце. Меня пронзило этим видением — маленький Леша, испуганный, среди чужих детей, в прокуренных стенах, где никто не поцелует его перед сном, не накроет одеялом, не скажет, что все будет хорошо. Он там один. Маленький. Беззащитный. И я не смогу прийти. Не смогу вернуть. Никогда. Меня скрутило изнутри, и я стояла, как парализованная, с этим комом под горлом, с этой истиной, которую мне вот так, в лоб, бросил человек, от которого я бежала годами. И самое страшное — он был прав.

Катя

Даже в самых смелых, вымученных, запутавшихся снах я не представляла этого дня. День, когда я, Катя, женщина со сломанным сердцем и упоротым прошлым, держу сына за руку и захожу в квартиру Леши Громова. Не как любовница, не как та, что когда-то писала ему на шее свое имя поцелуями, а как мать, как беглянка, как та, что больше не может никуда идти. Это было абсурдно. Нереально. Как будто я вдруг оказалась на сцене, а сценарий писали без моего ведома, и все роли уже распределены. Я зла. Я разрываюсь. Я ненавижу эту ситуацию, это чувство долга, эту вынужденную благодарность, которая стоит в горле, как кость. Я благодарна — глубоко, внутри, где еще не все гнилью пошло. Но это не про меня. Это про него. Он делает это не ради меня. Он не прощает, он не забывает. Его глаза, когда он на меня смотрит, будто режут ножом по живому. Там нет жалости. Там яд, запечатанный под кожей. Он ненавидит меня за то, что я исчезла. За то, что скрыла. За то, что солгала. Он помогает только ради ребенка. Ради Леши. Даже если я сто раз буду твердить, что это не его сын — а я твержу, упорно, упрямо, с цепкой ложью на зубах — он не верит. И не собирается верить. Он смотрит на него, как на часть себя. Тянется к нему, будто в этом мальчишке его спасение, его искупление, его право хоть на что-то светлое в этой прогнившей жизни. И да, где-то внутри меня, под всей этой злобой, страхом, отчаянием — сердце дрожит. Потому что он не отвернулся. Потому что он не сказал: "Не мой — не нужен." Потому что он не ушел. А мог. Имел полное право.

Возможно, когда-нибудь я сломаюсь. Откроюсь. Скажу правду. Рассыплюсь у него в руках, как когда-то раньше, когда он гладил мои волосы и называл своей девочкой. Но не сейчас. Сейчас во мне только мать. Не женщина, не бывшая, не виноватая, а мать. Та, что встанет между ребенком и всем остальным миром. Между ним и прошлым. Между ним и даже отцом. С враньем, с болью, с камнем на душе — но я выберу его. Я буду защищать Лешу, даже если это значит ранить других. Потому что плевать. Меня никто не жалел, когда я задыхалась ночью от того, что не знала, чем кормить своего сына. Никто не спрашивал, где у меня болит, когда я умывалась слезами, прижимаясь к батарее в темной комнате, чтобы не разбудить его всхлипами. Никто.

Хотя… Нет. Один бы спросил. Леша бы спросил. Настоящий. Тот, с которым мы однажды лежали на диване. Леша Громов. Он бы прижался ко мне, потрогал лицо, заглянул в глаза. Он бы не дал мне утонуть. Он бы вытащил. Но тот Леша… ушел. Того Лешу я сама убила. А этот, что рядом сейчас — он холодный, как сталь, острый, как лезвие. Он не спросит. Этот Леша уже не спасает. Он просто ставит перед фактом.

Всю дорогу мы ехали в гробовой тишине, такой плотной, что даже двигатель казался глухим, будто машина несла нас не по асфальту, а по бетону чужих судеб. Я сидела сзади, зажатая в углу, прижав к себе Лешу, укрыв его своим телом, как броней, как последним, что у меня осталось. Он уже спал, уткнувшись мне в грудь, взъерошенный, теплый, такой маленький и такой не понимающий, что все в его жизни снова меняется. А я… я смотрела в одну точку, за окно, за стекло, куда-то в серое марево города, которого я больше не чувствовала. Ни запаха, ни улиц, ни домов. Только дорога, как чужая вена, по которой нас везут к новому приговору. Я чувствовала, как в багажнике гремят наши коробки. Все, что у нас было. Две, мать его, коробки. Детская одежда, старая фотография, кастрюля, Лешина машинка, документы. Вот и вся наша жизнь. Я слышала, как они ударяются друг о друга на поворотах, как будто напоминая — ты здесь не навсегда, Катя, ты временная, как и все вокруг.

Я чувствовала его взгляд задолго до того, как осмелилась поднять глаза. Он жег, он тянул, он бил сквозь воздух. Леша. За рулем. Не говорил ни слова, руки на руле крепкие, загорелые, пальцы с наколками подрагивают в поворотах, челюсть сжата. Я подняла взгляд — и, конечно, зеркало. Его глаза. Карие, как земля после дождя, темные, тяжелые, как старые грехи. Он смотрел прямо на меня. В зеркало. Ни слова, ни жеста, просто этот взгляд. Прожигающий, изучающий, обвиняющий. Я не выдержала. Отвела глаза. Опустила голову. Вдохнула Лешин запах — теплый, детский, родной. Стиснула его покрепче, как будто могла через него спрятаться от этого взгляда, от этих воспоминаний, от этой жизни, которую сама похоронила.

Мы ни разу не заговорили с самого выхода из квартиры. Ни одного слова. Ни простого "поехали", ни "все взяли?", ни даже прощания с той старой жизнью, которую оставили за спиной. Молчание тянулось, как пенька вокруг шеи, как ледяная стена между двумя чужими людьми, у которых однажды было все. Это молчание — оно не освобождало, оно душило. Но одновременно оно спасало. Потому что если бы я открыла рот — все бы вырвалось. Все мои страхи, вся ненависть, вся вина, которую я тащу на себе, как крест, как петлю. А пока я молчу — я держусь. Пока он молчит — он не ломает меня окончательно. И в этой гнилой, перекошенной тишине мы ехали к новой точке. К его дому.

Машина затормозила плавно, почти беззвучно, как будто сама устала от этого молчания. За окном высился новострой — гладкий, новый, чужой, из тех, где запах краски еще не выветрился, а соседей никто не знает по имени. Высокий, как каменная гильотина над моей головой. Я смотрела на него, будто на приговор. Мы приехали. Конец одной жизни. Начало другой. Не по моей воле.

Леша вышел первым. Я даже не шелохнулась — только крепче прижала к себе ребенка, спящего, доверчивого, ничего не подозревающего. Он подошел к моей стороне, открыл дверцу и, не произнеся ни слова, опустил на меня взгляд. Холодный, жесткий, сдержанный. Карие глаза, как земля промерзлая, с налетом льда, в которых не осталось того самого мальчишки, что однажды называл меня своей жизнью.

— Я отнесу его, — сказал он, глухо, будто с нажимом.

Я сжала челюсти так сильно, что в висках защелкало, как капкан.