Подскочил к ней, схватил ее за руку так резко, что она ойкнула, и развернул к себе, притянув к груди, одновременно вставая спиной к ублюдку. Мое тело стало щитом, я полностью закрыл ее от его взгляда. Она, не понимая, что происходит, испуганно прижалась ближе, ее дыхание сбилось, стучало в мою грудь, горячее и рваное, а глаза расширились от страха.

Я обернулся, готовый встретить его, но ублюдка уже не было. Словно растворился. Сука. Тень. Стоял секунду назад, я видел, как он тянулся за ножом, а теперь — пустота, толпа, базарная суета, и ни одного следа.

— Леша?.. — ее голос дрогнул тихо, с вопросом, будто она сама не была уверена, что имеет право произнести мое имя. Я посмотрел прямо в ее перепуганные глаза, и меня будто кольнуло в грудь. Рука сама легла на ее талию, я почти грубо повел ее в сторону машины, при этом постоянно оглядываясь через плечо, потому что был уверен — эта мразь где-то рядом.

— Уходим, — бросил я коротко, голос хрипел от злости и напряжения, одна рука глубоко в кармане, на стволе, будто только это могло сохранить мне спокойствие.

— Что происходит? — спросила она, пока я открывал ей дверцу машины.

Я не стал отвечать, просто подтолкнул ее внутрь, так резко, что она едва не ударилась коленом о панель, захлопнул дверь и обошел машину. Сел за руль, завел движок, выжал газ так, что колеса взвизгнули, и резко выехал с парковки.

— Леша!.. — она снова произнесла мое имя, и в этот раз громче, почти требовательно.

Я бросил на нее взгляд, такой, что она тут же замолчала, и сжал руль так, что скрипнули суставы.

— Где малой? — вместо ответа спросил я, коротко, жестко.

— У Галины Викторовны… воспитательницы. — она говорила на автомате, будто ее учили отвечать на допросах. — Попросил в гости к ее сыну, они вместе ходят в садик.

— Значит, пора его забирать, — отрезал я, сворачивая на другую улицу.

Боковым зрением заметил, как она сжала лямки сумки, пальцы побелели, ногти впились в ткань.

— Что-то случилось? — спросила она тише, — я ничего не понимаю.

— Случилось, — процедил я, не отрывая глаз от дороги. — Не выходи из дома сама. Никогда. Это может для тебя плохо закончиться.

Она вскинула бровь, в ее взгляде появилось что-то острое, но без привычного холода.

— Не поняла.

— Чего непонятно?! — я сорвался, крикнул, так что мотор будто заглушился от моей злости. — Что опасно выходить из дома? Что гулять вечером по городу — плохая идея?!

Она не дернулась, не отшатнулась, не закричала в ответ. Просто посмотрела на меня, спокойно, почти мягко, будто пробовала уговорить дикого зверя.

— У меня нет сил ссориться с тобой, — произнесла она, и этот ее тон вывел меня еще сильнее. — Просто объясни, что разозлило тебя.

И впервые ее голос не был холодным, впервые глаза не были ледяными, впервые она обратилась ко мне аккуратно. И именно это больше всего подорвало мне нервы.

— Что разозлило меня?! — я цедил слова сквозь зубы, будто сам метал ножи в цель. — То, что сидит справа от меня, двадцать четыре на семь трахает мой мозг. Дома и за пределами дома. Всюду.

Я заметил, как ее дыхание стало тяжелым, грудь вздымалась быстрее, руки вцепились в лямки сумки так, что побелели костяшки пальцев. Она сидела, будто выбирая — сорваться на крик или расплакаться. И внутри у меня что-то хрустнуло, кольнуло так больно, будто кто-то сунул иглу прямо под ребра. Ведь именно этого я хотел, разве нет? Криков, ссор, ее слез, чтобы она горела вместе со мной.

— Останови машину, — хрипло сказала она, не смотря на меня, уставившись в лобовое стекло, будто только там могла спрятаться от моего голоса.

Я хмыкнул, сжал руль и вместо тормоза ударил по газу. Спидометр пополз вверх, стрелка жадно тянулась к красной зоне, мотор зарычал.

— Да пожалуйста, можешь идти, — выдохнул я, чувствуя, как адреналин хлещет в кровь, как виски стучат в такт реву двигателя.

Черта с два она выйдет на такой скорости.

Она вжалась в сиденье, пальцы вцепились по бокам, будто держалась за жизнь.

— Остановись! Ты убьешь нас! — закричала, и в ее крике было все: страх, отчаяние, и что-то такое, что пронзило меня сильнее любого ножа.

Я резко дернул руль, выкинул машину к обочине и вжал тормоз так, что нас швырнуло вперед. Колеса взвизгнули, мотор заглох, а в салоне повисла тишина, тяжелая, как груз на горле. Мы оба тяжело дышали, будто только что вылезли из драки насмерть.

Я рванулся к ней, не думая, не взвешивая, просто сорвало крышу. Схватил за затылок так, что пальцы вцепились в волосы, она дернулась, но я прижал ее к себе, резко. Наши губы столкнулись грубо, больно, зубы стукнулись. Я не целовал — я жрал ее губы, кусал, втягивал в себя, срывая все сопротивление. Она сперва застыла, глаза широко распахнуты, потом руки ее уперлись в мою грудь, пыталась оттолкнуть, но я только сильнее сжал затылок и прижал ее к себе так, что воздуха ей почти не осталось.

Разжал губы и сразу вломился языком внутрь, жестко, без всяких нежностей, и услышал ее рваный вдох — она пыталась вырваться, но я углубил поцелуй, зажал ее челюсть так, что она вынуждена была раскрыться еще шире. Ее дыхание сбилось, она дергалась, ногтями скребла по моей куртке, но я рычал прямо ей в рот, жадно, низко, чувствуя вкус ее слез вперемешку с моим табаком и кровью, потому что я до боли прокусил себе губу.

Я прижал ее ближе, так что ее грудь вплотную ударялась о мою. И чувствовал, как в штанах становится тесно, как стояк давит до боли, аж сводит живот. Каждое движение ее губ только сильнее сводило меня с ума. Я целовал ее жадно, с надрывом, как голодный, которому впервые за долгое время бросили кусок мяса. Губы рвал, кусал, залезал языком глубже, будто хотел вылизать ее всю изнутри.

Ее пальцы проскользнули к моему затылку, она вцепилась в волосы, рванула, будто сдаваясь и злясь одновременно. Я зарычал в ее рот, сильнее сжал ее затылок и вторую руку опустил ниже — обхватил талию, прижал так, что мои пальцы впились в нее,

— Мы не можем целоваться каждый раз, когда срываемся друг на друга, — тяжело дыша, сказала она, отрываясь от моих губ, и голос ее дрогнул, будто она сама не до конца верила в то, что выдавила.

Я смотрел вниз, на ее губы — распухшие, алые, влажные, словно израненные, и в голове шумело только одно: мало. Этого чертовски мало.

— Да, — выдохнул я хрипло, стиснув зубы. — Этого слишком мало. Тебя слишком мало.

Ее зрачки расширились, глаза потемнели, дыхание стало еще более рваным. Она будто собиралась что-то сказать, но вдруг взгляд ее скользнул ниже, к моей шее. И я сразу понял — что-то не так. Теперь ее зрачки расширились так, что почти поглотили весь цвет, стали черными, как ночь, без единого проблеска.

Я опустил руку на ее талию, сжал пальцами ее хрупкое тело, двинулся ближе, и в тот же момент крепко обхватил ее бедро. Она резко сжала колени, будто хотела защититься, но взгляд ее не отрывался от моей шеи. Она медленно подняла руку, дотронулась кончиками пальцев до моей кожи, осторожно, будто боялась, что я сейчас взорвусь, и поднесла их ближе к глазам. На пальцах осталась темно-красная полоса.

Черт.

В уголках ее глаз блеснули слезы, тяжелые, настоящие, те, что она обычно глотала, пока не превращала боль в холод. Но в этот раз она не сдержалась, хотя и постаралась быстро смахнуть их, думая, что я не замечу.

— Это отвратительно, — едва слышно произнесла она, глядя на пальцы и снова на мою шею.

Я сжал челюсти так, что скрипнули зубы, потому что понял. Эти сраные шлюхи, что липли ко мне в кабинете у Атамана, оставили следы. Их губы, их руки, их жадные царапки — все это теперь отпечаталось на мне так, что она заметила первой.

— У меня ничего не было ни с кем, — слова сами вырвались изо рта, и это было похоже на чертово оправдание. Впервые, мать его, в моей жизни. Я не оправдывался даже перед ментами, даже перед судьей, но сейчас — оправдывался перед ней. — Это…

Я замолчал, сглотнув. Хотел ляпнуть, что сделал все, как обещал — трахнул другую, чтобы забыть. Хотел. Но это была ложь, и я ее не сказал. Потому что, блядь, я этого не делал. И сейчас больше всего хотел, чтобы она мне поверила. Чтобы хоть в этот раз — поверила.