Я тихо опустилась на пол со стороны сына, так, чтобы он оказался между мной и Лехой. И сразу почувствовала на себе этот взгляд. Стальной, прожигающий, он будто шел вдоль шеи, скользил по губам, задерживался на коленях, открытых из-за короткой рубашки. Я старалась не поднимать глаз, будто боялась наткнуться на то, что уже и так знала. Сын макнул мой палец в банку с красной краской, с гордостью ткнул им в холст и радостно заорал:

— Мама, смотри, это хвост!

Я улыбнулась, но улыбка вышла странной, натянутой, будто во рту был привкус железа. Лешенька с довольным лицом повозил моим пальцем по холсту, размазав красный след, и рассмеялся, так звонко и чисто, что я не выдержала и тоже засмеялась.

Мы рисовали до тех пор, пока маленькие пальчики не начали лениво скользить по холсту, размазывая краску больше по воздуху, чем по бумаге. Голова Лешеньки все тяжелее опускалась, пока он не свернулся калачиком у меня на коленях, испачканный, уставший, но такой счастливый. Его ресницы дрогнули пару раз и опустились, дыхание стало ровным, глубоким. Я провела ладонью по его волосам, наклонилась и осторожно поцеловала в макушку.

Леха бесшумно поднялся с пола, нагнулся и подхватил сына на руки, легко, будто тот совсем ничего не весил, хотя руки его напряглись, а жилы на предплечьях проступили. Я посмотрела, как он бережно, даже слишком осторожно, уносит малыша в спальню.

Я осталась сидеть перед холстом, машинально макала пальцы в краску и водила по бумаге линии, которые уже ничего не значили. Голова была пустая, и только сердце билось так, будто не знало, радоваться ему или проклинать.

Он вернулся через пару минут, сел рядом, взял другую банку и тоже продолжил рисовать, будто ему нужно было чем-то занять руки. Некоторое время мы молчали, и слышно было только тихое шуршание пальцев по холсту.

— Ее зовут Лиза, — вдруг сказал он, будто выстрелил. Я напряглась, пальцы застыло в краске, но он не посмотрел на меня, продолжал рисовать, как ни в чем не бывало. — Она работала агентом, не каким-то там «стукачеством» на полставки, а серьезно. Таких готовят годами, гоняют через огонь, воду и бетонные стены. Она умеет стрелять лучше, чем многие мужики, и не дрогнет, если придется пустить пулю.

Я молчала, слушала. Он говорил медленно, хрипло, будто каждое слово обдумывал.

— Ее задача — сопровождать меня. Она может войти туда, куда мне дорога закрыта. С ней проще отводить ненужные взгляды, проще разыгрывать спектакль, если это требуется. Она… как прикрытие.

Я сжала пальцы на холсте, оставив красное пятно, похожее на кровь.

— Проще, Леш, это сказать: да, Кать, мы трахаемся иногда, но вечером я целую в шею тебя, — холодно отвечаю я и в ту же секунду он хватает меня за запястье так сильно, что пальцы мгновенно погружаются в густую синюю краску. Я поднимаю на него злой, почти ненавидящий взгляд, но он только жмет сильнее, тянет мою руку к себе вниз, к паху, и я чувствую под ладонью его твердый, тяжелый член, чувствую, как ткань штанов натянута до предела. Я замираю, горю изнутри, в висках стучит, дыхание сбивается, пальцы сами сжимаются, и я ненавижу себя за то, что дрожу от этого ощущения.

— Только ты, бляха, вызываешь такую реакцию, — хрипло, почти с рычанием, выдыхает он, его глаза уже не ясные, а черные, хищные, как у зверя, загнанного в угол.

Я резко дергаю руку, вырываю ее, тяжело дышу, не думаю, не анализирую — просто зачерпываю ладонью краску и выплескиваю все прямо ему на грудь. Синяя клякса разлетается по его груди, и я рычу:

— Не трогай меня! Не оправдывайся передо мной! Это были твои слова, что мы сняли напряжение, что ничего такого не произошло, просто секс! Так и не нужно убеждать меня в том, что у тебя никого нет!

Он даже не моргает. Резко хватает меня за рубашку у воротника и дергает так сильно, что я скольжу по полу, ногами задеваю его, и в следующее мгновение оказываюсь на его бедрах, прямо лицом к лицу. Его дыхание обжигает губы, его пальцы рвут ткань, будто готовы разорвать вместе с кожей.

— Какая же ты дура, — хрипло говорит он, вцепившись в рубашку, и я вижу, как на его лице — злость, жажда и какая-то безумная боль. — Да ни один мужик бы не привел к себе домой девушку с ребенком даже если он его. Даже не жену, просто из жалости! Никакая любовь к ребенку не заставила бы мужика жить в одном доме с нелюбимой женщиной! Он бы делал все, чтобы встречаться с ребенком за пределами дома, чтобы не видеть ее. И мог бы приводить домой баб, как ты говоришь, чтобы спокойно трахать их! Что отличает меня от такого мужика? Я привел домой не нелюбимую женщину! И до этого сходил с ума от мысли, что вы не будете рядом! — его голос срывается на рычание, он почти касается моих губ, и я чувствую, как сердце бешено колотится, как будто сейчас лопнет.

Я не ожидала от него этого услышать. Не ожидала такой ярости, такой прямоты, такой силы в этих словах. Боль, злость, трепет, все смешалось в один узел, я едва дышу, и все, что могу — пытаться оттолкнуть его, хотя пальцы слабеют.

— Нет… нет… я не верю тебе, — хриплю я, запинаясь, — я тоже не слепая, я женщина, которой вешают лапшу на уши, женщина, которую ты не хочешь! Потому что я видела, как ты обнимал другую, видела, с каким…

Я не успеваю договорить. Он зарычал громко, будто зверь, и дернул меня на себя так резко, что у меня хрустнули швы на рубашке. Его губы впились в мои жадно, грубо. Его зубы больно зацепили мою губу, я застонала, но он только глубже прорвался внутрь, язык требовал, терзал, жег. Его ладонь сжала мой затылок, не давая оторваться, вторая удерживала меня на коленях, вжимала в него так, что я чувствовала его всего, и грудью, и животом, и каждым нервом.

Я билась, пыталась оттолкнуть его, но губы уже горели, дыхание сбивалось, и сопротивление ломалось на куски под натиском этого грязного, жадного поцелуя, от которого кружилась голова. Его рычание смешивалось с моими приглушенными стонами, наши зубы царапали друг друга, и все это было так дико, что казалось — мы сойдем с ума прямо здесь, на заляпанном краской полу.

Его губы жгли, язык не давал передышки, дыхание было тяжелым, горячим, будто он задыхался вместе со мной, но не собирался останавливаться. В какой-то момент я поняла, что пол уходит из-под меня — он сам опускал меня вниз, медленно, но не прекращая поцелуя, пока я не оказалась на спине, прижатая к холодному полу. Ноги все так же оставались на его бедрах, и мой таз чуть приподнялся сам, будто тело уже знало, чего хочет, и ненавидело меня за это.

Его ладонь, сильная, прошла по моему боку и легла под талию, сжав ее так, что я ахнула прямо ему в губы, а он только глубже навалился, наклоняясь со мной вниз. Я чувствовала, как его грудь давит, как его вес прижимает меня к полу, не оставляя выбора. Его пальцы будто обвели мой силуэт, скользнули по линии позвоночника и легли на поясницу, и он дернул меня еще ближе, будто вжимал в себя, стирая границы между нами.

А потом все произошло резко — его рука сорвалась вверх, цепанула край рубашки и дернула так сильно, что пуговицы одна за другой с треском разлетелись по полу. Воздух ударил в мою кожу, и грудь оказалась обнаженной, дрожащей от холода и от его взгляда. Я вскинула голову, в горле застрял крик, но вырвался только короткий ах, и в ту же секунду он сжал мою талию так, что я выгнулась дугой, а губы мои были снова пойманы. Он прикусил мою нижнюю губу, больно, почти до крови, но я только застонала, чувствуя, как он держит меня, как будто собирается разорвать, но при этом не отпустит никогда.

Он медленно выровнялся, и мы оба тяжело дышали, будто только что выжили в драке, где победителей не бывает. Его взгляд был темным, вязким, как смола, он блуждал по моей груди, по коже, а ладони жадно скользили по талии, будто исследовали, будто пытались выучить меня заново на ощупь, чтобы никогда не забыть. Я горела вся, и с каждой секундой внутри пульсировало все сильнее, будто кровь кипела под кожей.

— Если бы это не увидел наш сын, я бы нарисовал тебя именно такой на этом чертовом холсте и повесил бы эту картину перед своей кроватью, — хрипло сказал он, и от этих слов внутри меня что-то сжалось так резко, что я зажмурилась, не зная, куда деться от этого жара.