— В магазине?

— А где ж ещё. Только, если не вернусь к обеду, не пугайтесь. Там может затянуться.

— Хорошо. Только потом позвони. Мы, может, в магазин пойдём, я тебе ещё рубашку хотела купить…

Пожелав друг другу хорошего дня, вышли на улицу, и разбежались в разные стороны. Инна, к трамваю, я решил немного пройтись пешком, до троллейбуса. Зато потом без пересадок. Протиснувшись внутрь, устроился у окна. Минск плыл мимо: газетные киоски, шагающие студенты, бодрые пенсионеры у входа в аптеку, военный, курящий на перекрёстке, — всё казалось знакомым, своим, но с налётом какой-то чужеродности. Поездка на общественном транспорте заняла чуть больше двадцати минут.

Во дворике магазина, с видом на гаражи, было тихо. Ворота оказались приоткрыты, знакомый силуэт Исаака маячил у скамейки, рядом дымила пепельница до конца непогашенной сигаретой. Он поднялся навстречу, обнял и хлопнул меня по плечу.

— Ну здравствуй, шляхтич. Не забыл, как по-нашему чай пить?

— Если ты всё ещё кладёшь туда по пять ложек на чашку, то это забудется только после инсульта.

— Так и пью, правда посуда литровая— засмеялся он, махнул рукой. — Проходи. Устроимся. Поговорить надо.

На столе, в кабинете стоял японский термос, рядом три бутерброда с солёной красной рыбой, банка с вареньем и блокнот с заметками. В углу — радиоприёмник, вполголоса вещающий про союзные новости.

— Давно не виделись, — начал он, подливая чай в кружки. — Всё бегаем, всё боремся…

— Было за что, ты ж знаешь. Польша — не самый спокойный курорт в этом году.

— А теперь что? Тишина? Или буря набирает силы?

— Пока затишье. Но, как бы сказать… думаю не надолго…

— Хм…Даже так? — Исаак прищурился. — Неожиданно…

— А что ты хочешь, маслеца-то подливают, что бы совсем не потухло, а за всем не уследишь. Тем более, что мы с Инной уезжаем…

— Далеко?

— Очень. Куба.

— Вах… Вот так номер. И ты везешь с собой Инну?

— По-другому никак. Там именно на двоих работа.

— А по сердцу ей тропики?

— Пока не знает, но согласилась. Причем сразу, можно сказать мгновенно.

— Влюблена девушка, это сразу видно.

— Оба.

Он помолчал, откинулся на спинку стула.

— У меня к тебе дельце.

— И что тебе надо?

— Ты ведь умеешь добывать то, чего нет.

— Например?

— Доллары.

— Рубли там не в ходу?

— Ты читаешь мысли.

— Нет. Просто сам бы так подумал. Куба, она ведь не как Германия. Там нет ничего, кроме духа.

Посмотрел в окно, потом снова на меня.

— Приезжай вечером, будет тебе твой мешок чудес.

— Вечером у нас важное мероприятие, давай завтра к поезду?

— Договорились. Передай Инне привет. И если будет возможность — напиши. С Кубы. Я все письма храню.

Мы обнялись. Он остался у стола, а я двинулся к остановке. Солнце уже пробилось сквозь облака, и майский Минск вдруг показался не серым, а светлым. На душе было спокойно. Всё шло по плану.

Вернувшись домой ближе к трем часам дня, я застал дома оживленную суету. Инна и ее мама перебирали платья в шкафу, а на кровати лежали разложенные украшения и туфли на небольшом каблуке.

— Костя! — Инна обернулась ко мне с сияющими глазами. — Представляешь, какая новость! Маме дали роль в спектакле!

— Какую роль? — я подошел ближе, заинтересованно глядя на Раису Аркадьевну, которая смущенно поправляла волосы.

— В «Стеклянном зверинце» Теннесси Уильямса, — тихо сказала она. — Аманду Уингфилд. Это… это моя мечта, Костенька. Столько лет я мечтала сыграть эту роль.

Я даже невольно присвистнул. Амаду Уингфилд — одна из сложнейших ролей в современной драматургии. Мать семейства, живущая воспоминаниями о своей блестящей молодости, пытающаяся устроить судьбу своей хромой дочери Лоры.

— И когда премьера? — спросил я.

— Сегодня вечером! — воскликнула Инна. — Представляешь? Мама три года готовилась к этой роли, когда была… когда болела. А теперь главного режиссера театра им. Янки Купалы осенило, и он решил поставить этот спектакль именно с мамой в главной роли!

Раиса Аркадьевна покраснела:

— Дети, это такое счастье… Я думала, что никогда больше не выйду на сцену. А сейчас… — она не договорила, ее глаза заблестели от слез.

— Мам, не плачь, — Инна обняла ее. — Это же радость! Костя, мы все идем в театр! У мамы есть билеты для нас.

— Конечно идем, — я улыбнулся. — Это же историческое событие.

Раиса Аркадьевна волновалась так, что руки у нее дрожали, когда она пыталась застегнуть пуговицы на лучшем платье — темно-синем, с белым воротничком. Инна помогала ей с прической, я сидел в кресле и наблюдал за этой трогательной суетой.

— Костенька, — обратилась ко мне мама Инны, — а вдруг я забуду текст? Или упаду с коляски?

— В спектакле же Амада не встает с коляски? — уточнил я.

— Нет, режиссер решил, что весь спектакль она проводит в инвалидном кресле. Это подчеркивает ее беспомощность, замкнутость в собственных воспоминаниях.

— Тогда не упадете, — засмеялся я. — А текст не забудите, у вас же прекрасная память.

К семи вечера мы были уже у театра им. Янки Купалы. Здание выглядело празднично — горели все огни, у входа толпились зрители. Я помог Раисе Аркадьевне выйти из такси, она опиралась на мою руку, но шла твердо, с достоинством.

— Нервничаешь? — тихо спросила у мамы, Инна.

— Конечно. Но это хороший вид нервозности, — ответила мать. — Как перед экзаменом, который ты точно сдашь.

Мы проводили ее к служебному входу, где уже ждал помощник режиссера — молодой человек в очках и с блокнотом.

— Раиса Аркадьевна! Наконец-то! Проходите скорее, гример уже ждет.

Она обернулась к нам:

— Дети, увидимся после спектакля. Пожелайте мне удачи.

— Ни пуха, ни пера! — сказали мы хором.

— К черту! — ответила она и скрылась за дверью.

Мы с Инной прошли в зрительный зал. Билеты были в третьем ряду, прекрасные места. Зал постепенно заполнялся — интеллигентная публика, много пожилых людей, несколько студентов, театральные критики с блокнотами.

— Аншлаг, — заметила Инна, оглядываясь. — Мама будет счастлива.

Тем временем, незаметно для жены, был отдан короткий приказ через нейроинтефейс «Другу»:

«Зафиксируй весь спектакль. Три точки. Основной зал, боковая галерея, балкон. Потом смонтируй, аккуратно. Без отсебятины. Обложку тоже добавь — с афиши.»

Ответ пришёл почти мгновенно:

— Программа активирована. Камеры замаскированы под осветительные приборы. Съёмка начнётся с открывающей реплики. Постмонтаж займёт около двух часов. Озвучку сохраняем оригинальную?

— Да. Пусть будет голос Раисы Аркадьевны в первозданном виде. Это и память, и подарок.

Погас свет, поднялся занавес. На сцене — скромная квартира семьи Уингфилд. Убогая обстановка, тусклый свет, и в центре — инвалидное кресло, в котором сидит Раиса Аркадьевна.

Первые же слова Аманды заставили зал затихнуть. Голос мамы Инны был удивительно молодым, полным жизни, несмотря на то, что она играла уставшую от жизни женщину. Она рассказывала о своей молодости, о семнадцати кавалерах, которые ухаживали за ней в юности, и в каждом слове чувствовалась ностальгия и боль.

Инна сжала мою руку. Я видел, как по ее щекам текут слезы.

На сцене разворачивалась драма семьи, где каждый живет в своем мире иллюзий. Лора с ее стеклянными фигурками, Том с его мечтами о побеге, и Амада, которая пытается устроить их жизни, не понимая, что разрушает их.

Раиса Аркадьевна была великолепна. Она не просто играла роль — она жила ею. Каждый жест, каждая интонация были выверены и искренни. Когда она рассказывала о своих кавалерах, глаза ее светились, когда ругала сына — голос звучал строго, но с любовью, когда уговаривала дочь принять жениха — в голосе слышались отчаяние и надежда одновременно.

Особенно потрясающей была сцена, где к ним пришел джентльмен-кавалер для Лоры. Амада вспоминает свою молодость, рассказывает о балах и праздниках, и Раиса Аркадьевна так играла эти воспоминания, что зал забыл о том, что перед ними пожилая женщина в инвалидном кресле. Она была молодой красавицей, которая танцевала на балах и походя разбивала сердца.