И вот однажды, в серый и промозглый февральский день, Филипп, выполняя задание по проверке настроений горожан на варшавских рынках, наткнулся на неё. на ту самую деталь настолько незначительную, что девяносто девять человек из ста прошли бы мимо, не обратив внимания. Но Измайлов как раз был сотым.

Варшавский рынок гудел, как растревоженный улей. Он был средоточием жизни прифронтового города, его нервным центром. Здесь продавали, покупали и меняли всё и все: картошку, хлеб, яйца, трофейные сапоги, самодельное мыло, книги из разграбленных библиотек. Здесь сплетничали, ругались, делились последними новостями и слухами. И здесь же, в этой пёстрой и шумной толпе, как рыба в воде чувствовали себя вражеские агенты, собирая информацию и вербуя себе новых пособников.

Измайлов, одетый в поношенное гражданское пальто, не спеша бродил между рядами. Он не искал ничего конкретного, он слушал: обрывки фраз, интонации, слишком громкий смех или, наоборот, испуганный шёпот. Он смотрел на бегающие глаза, на слишком чистые для торговца руки, на нервные жесты. Это была его охота.

В какой-то момент, его внимание привлёк мужичонка неопределённого возраста, торговавший с лотка всякой мелочёвкой: иголками, пуговицами, самодельными гребнями. И среди всего этого хлама Измайлов заметил небольшую жестянку. В ней ровными рядами лежали блестящие, новенькие кремешки для бензиновых зажигалок. Казалось бы мелочь, пустяк. Но в голове у лейтенанта щёлкнул невидимый тумблер.

Зажигалки и кремни к ним были страшным дефицитом. Их берегли, выменивали на хлеб. А здесь сразу целая коробка! Причём не разномастных, а стандартных, фабричных. Слишком много для случайной находки, слишком аккуратно для текущей реальности.

Измайлов подошёл ближе.

— Ile kosztują kamienie, ojcze? (Почём камешки, отец?) — спросил он нарочито развязным тоном.

Торговец вздрогнул и окинул его быстрым оценивающим взглядом.

— Kochany synu. Rzadka rzecz, (Дорого, сынок. Вещь редкая,) — ответил он, но в голосе прозвучала фальшивая нотка. — Ile masz lat? (Тебе сколько?)

— Skąd wziąłeś drewno na opał? (А откуда дровишки?) — не унимался Филипп, пристально глядя продавцу в глаза. — Czy możliwe, że pochodzi z niemieckiego magazynu? (Уж не с немецкого ли склада?)

Лицо мужичонки мгновенно стало серым. Спекуляция трофеями была серьёзным преступлением. Он начал что-то лепетать про то, что купил у одного солдатика, что сам не местный. Измайлов молча слушал, а потом тихо, но так, чтобы слышал только он, произнёс:

— No dalej, ojcze, porozmawiajmy gdzie indziej. Albo chcesz, żebym wezwał patrol? Nie masz nic do ukrycia, prawda? (Пойдём, отец, поговорим в другом месте. Или ты хочешь, чтобы я позвал патруль? Тебе ведь нечего скрывать, верно?)

В небольшом кабинете в здании «Смерш» торговец, поняв, что дело пахнет не просто спекуляцией, а чем-то куда более серьёзным, раскололся через пятнадцать минут. Он не был шпионом — он был мелким стукачом, трусом, который во время оккупации, чтобы выслужиться перед новой властью, сообщал немцам о тех, кто слушал радио или о семьях, прятавших евреев.

Его куратором был не немецкий офицер, а свой, местный — администратор гостиницы «Hotel Polonia» (напротив вокзала Warszawa Główna) по фамилии Вуйчик. Именно он и снабжал его дефицитными кремешками в качестве платы за информацию. Вуйчик велел ему продолжать свою деятельность и после прихода Красной армии: докладывать обо всех, кто плохо отзывается о советской власти, и особенно прислушиваться к разговорам военных.

В ту же ночь администратора Вуйчика аккуратно изъяли из его квартиры. Это был уже другой калибр, убеждённый националист, он ненавидел новую польскую власть, заодно и советскую лютой ненавистью. Он долго запирался, но когда ему предъявили показания десятка торговцев, которых он снабжал «подарками», он понял, что игра окончена. Он признался, что был завербован ещё в тридцать девятом году в Бресте, а затем, надеясь на снисхождение, назвал имя своего вербовщика.

Когда Измайлов услышал эту фамилию, он почувствовал, как по спине пробежал холодок. Ниточка, начавшаяся с пустяковых кремешков для зажигалки, вела не просто к очередному агенту. Она вела наверх, очень высоко, туда, куда молодой лейтенант и не предполагал дотянуться.

Вербовщиком Вуйчика был человек по фамилии Филипченко, тогда капитан Главного разведывательного управления Наркомата обороны СССР. Через месяц после вербовки, он ему помог перебраться через Буг и осесть в Варшаве. Здесь устроится на место в гостинице ему уже помогли люди из абвера. Для всех он был почти что «красным». На это и клевали местные подпольщики.

В кабинете майора Сорокина повисла тяжёлая тишина. Информация, которую принёс Измайлов, была подобна разорвавшейся бомбе. Капитан военной разведки — агент абвера! Это звучало чудовищно, немыслимо. Для кого-то это была катастрофа, проморгать такое!

— Ты уверен, Филипп? — Сорокин прошёлся по кабинету. — Этот Вуйчик не врёт? Не пытается увести нас по ложному следу?

— Он описал его внешность, привычки, назвал места встреч, — твёрдо ответил Измайлов. — Всё сходится. Он боится, но говорит правду. Он понимает, что это его единственный шанс сохранить себе жизнь.

Сорокин остановился у карты и долго смотрел на неё.

— Если это правда, — проговорил он глухо, — то мы имеем дело с предателем такого уровня, что все наши предыдущие аресты, это детские игры в песочнице.

Немедленно был сделан запрос в Москву. Ответ пришёл через несколько часов и подтвердил самые худшие опасения. Капитан Андрей Филипченко действительно числился в кадрах военной разведки. Более того, он считался одним из самых перспективных и ценных сотрудников — герой, легенда. Сейчас он нес службу в составе разведуправления 1-го Белорусского фронта и находился в 100 километрах от Варшавы.

Сорокин связался с Москвой, доложил обстановку.

С началом войны, как человек, прекрасно знавший немецкий язык и ещё в 1939 году бывавший в составе делегации в Берлине, он получил особое задание лично от первого секретаря ЦК КП(б)У Никиты Хрущёва. Его задача была остаться в оккупированном Киеве и организовать широкомасштабное антифашистское подполье и партизанское движение.

Ему был выдан особый мандат, согласно которому все партийные и советские органы были обязаны оказывать ему любое содействие. Он получил доступ к спискам надёжных коммунистов, к явочным квартирам, к тайникам с оружием и взрывчаткой. Он был надеждой и стержнем будущего киевского сопротивления.

И этот человек оказался агентом абвера как минимум с 1939 года. Картина, которая начала вырисовываться, была ужасающей. Обладая такой информацией и такими полномочиями, Филипченко не просто мог нанести ущерб, он помог уничтожить все подпольное движение в зародыше. Выжили только самодеятельные группы, которые не были связаны с Центром.

Позже, из центра пришёл приказ: Филипченко не спугнуть, установить плотное наблюдение, выявить все его связи, подготовить операцию по аресту. Действовать максимально скрытно.

Началась самая сложная часть операции. За майором Филипченко, который в данный момент находился в Лодзе и готовился к новому заданию, было установлено круглосуточное наблюдение лучшими силами управления «Смерш». А в Варшаве группа Сорокина и Измайлова начала титаническую работу: по крупицам, по обрывкам фраз, по показаниям арестованных ранее агентов восстанавливать всю цепочку предательства.

И чем глубже они копали, тем страшнее становилась правда. Оказалось, что Филипченко был завербован немцами ещё до войны. Его ненависть к советской власти, тщательно скрываемая под маской образцового краскома, сделала его идеальным кандидатом для абвера. Получив задание от Хрущёва, он немедленно явился к своим немецким хозяевам.

Вместо того чтобы организовывать подполье, он его систематически уничтожал. Он лично сдал гестапо несколько групп антифашистов на Украине и в других местах. Он завёл в засаду и полностью разгромил один из партизанских отрядов, который должен был действовать в окрестностях Ровно. Он не просто предавал — он руководил одним из ключевых отделений местной контрразведки абвера — «Абвер небенштелле Варшава», которая занималась подготовкой и заброской диверсантов уже в советский тыл.