— Спасибо Исаак…

Он улыбнулся, но глаза его оставались серьёзными. И в этот момент стало понятно: за нами смотрят, и может быть уже давно.

В берлоге стоял запах свежезаваренного чая и чуть подгоревших сухариков с тмином. Раиса Аркадьевна сидела у окна, закутанная в теплый клетчатый плед, и внимательно рассматривала через чашку с отбитым краем мою берлогу. Инна ходила туда-сюда, беспокойно — как кошка перед дождём. Наконец она остановилась напротив:

— Мама… Ну ты же понимаешь, что наша фамилия… она же звучит. А у него как кличка на спортплощадке! В паспорте это будет выглядеть вообще смешно. Особенно рядом с моим именем и отчеством!

Раиса молчала, делая глоток. Потом чуть кивнула в мою сторону:

— А твой муж, между прочим, сейчас сидит молча, хотя мог бы обидеться. Но не обижается. Это тебе ничего не говорит?

Инна надулась. Но тут же села рядом. Словно в детстве — когда мама начинала серьезный разговор, который невозможно прервать.

— Послушай меня, Иннусик, — голос у Раисы был негромкий, но уверенный. — Когда родилась ты, в паспорте у меня стояла фамилия твоего отца — Сафронова. Когда он узнал о моей болезни и трусливо сбежал, хотела поменять да не успела — ходила уже с большим трудом. А потом и не стала. Потому что поняла, что менять фамилию — это не просто сменить табличку. Это изменить вектор. А тогда у меня был только один вектор — ты.

Инна кивнула, но не сдавалась:

— Но я ведь не Сафронова. И не хочу быть Борисенком. Разве это плохо — остаться Подкаминской?

Раиса усмехнулась, подливая себе чай:

— Плохо не это. Плохо — если ты станешь Подкаминской, а будешь жить как Сафронова. Понимаешь разницу?

Инна замерла. Потом тихо сказала:

— Объясни.

Раиса поставила чашку и внимательно посмотрела на неё:

— Подкаминская — это фамилия моего рода. Да, шляхетского, с гербом, с узорами, с традицией. Но всё это — прошлое. А Борисенок — это твой сегодняшний выбор. Это твой дом, твоя семья, твой муж, и ты ЗА НИМ. От него будет то, что у тебя под сердцем будет расти. И если ты будешь гордиться этой фамилией — она перестанет быть «смешной». Она станет твоей и твоих детей. И дети твои будут носить её с гордостью, если ты сама будешь её нести с достоинством.

Молчание повисло в воздухе. Только чайник тихо подрагивал на краю плиты. Инна смотрела в стол, пальцем рисуя узоры в крошках. Потом подняла глаза.

— А если мне потребуется время?

Раиса улыбнулась и покачала головой:

— Время у тебя есть. Но помни: настоящая женщина — это не та, что боится чужой фамилии. А та, что делает её родовой.

Я молча поднялся, подошел к обеим, сел рядом и взял Инну за руку. Она не отняла.

— Хорошо, — сказала она. — В документах останусь как есть. Но дома… Дома буду Борисенком. Как бы это ни звучало.

Раиса снова усмехнулась:

— А звучит, между прочим, уверенно. Как фамилия человека, у которого всегда есть план. Даже если он не озвучен.

Трое человек сидели в студии. Чайник. Тишина. И полная уверенность, что семья теперь действительно — семья.

Беседа складывалась душевно и была тёплой, несмотря на мороз за окном. Стекло поблёскивало от инея, а на подоконнике расцветала в огне настольной лампы кружка с дымящимся липовым чаем. Раиса Аркадьевна сидела в кресле, аккуратно подворачивая шерстяной плед под ноги, а Инна копалась в ящике с документами.

— Надо будет сходить в КЭЧ, взять справку о составе семьи, — проговорила она, вытащив какой-то потрёпанный документ.

Пауза повисла, неожиданно для всех.

— А ещё нужно в строевой отдел зайти — уточнить, какие бумаги для перевода нужны. И заодно уточнить как лучше вещи перевезти.

Раиса Аркадьевна кивнула, отпив глоток:

— Без понятия. Но скорее всего надо будет пройти медкомиссию и наверное сделать какие-то прививки. Ты поговори с заведующей отделением, она к тебе всегда тепло относилась.

За столом царила рабочая атмосфера. Каждое слово было не случайным.

— Начальник госпиталя сказал, что жильё в Варшаве выделяют служебное, — заметил я, расстелив на столе блокнот. — Скорее всего, это будет отдельная квартира, но надо быть готовыми и к временной коммуналке. Всё зависит от графика ротации кадров.

Инна подняла глаза:

— Только — не общежитие. Я не выдержу тонкие стенки с соседями по кухне.

Раиса Аркадьевна усмехнулась:

— Выдержишь. Лишь бы ты не забыла, что учиться едешь не на курсы вязания, а в мединститут. Чтобы постоянно голова варила, а не как платье на показе развевалось.

Инна улыбнулась, подмигнув:

— Не переживай. Платье будет в шкафу. А вот с документами — действительно надо разбираться. Надо будет забрать школьный аттестат, справку из учебной части медина о том что уже сдала, и еще справки из военной поликлиники и прививки.

— Вопрос с валютой надо решить, — продолжил я. — Официально там всё по командировочным, но на месте проще, если есть хотя бы немного на руках. Надо подумать, как не нарваться на таможню.

Раиса оживлённо кивнула:

— У мужа был знакомый, когда-то ездил в Польшу по линии Совторгпреда. Может, подскажет. Я узнаю.

Она отставила чашку:

— А вещи? У вас там будет зима — не курорт. Что-то тёплое надо, а польская зима и наша — это две разные песни. Там влажно, ветер. Подберём тебе пальто, Инка, и сапоги. И Косте тоже шапку человеческую, а не вот это — с мехом как у браконьера.

— Будет лучше чем пальто… Пуховик! Легкий и теплый. — Я улыбнулся, проверяя записи в блокноте.

— Нужен будет кожанный кофр побольше, и ещё одну сумку. И аптечку собрать. А главное — перевести на польский копии всех документов: медкнижки, справку из медина, свидетельства о браке.

Инна посмотрела на меня чуть пристальнее:

— А ты сам… готов? Всё-таки — другая страна. Сложная обстановка. Новый коллектив. Другая культура. И ответственность теперь уже за двоих.

Кивок мой был медленным, но уверенным:

— Иначе зачем было всё затевать?

Раиса Аркадьевна посмотрела на нас, мягко, с каким-то скрытым благословением.

— Главное — вместе. Всё остальное — приложится.

И снова в кухне стало тепло. Не от чайника — от ее слов.

День продолжился запахом свежих булочек и гомоном голосов у плиты. Раиса Аркадьевна испекла рогалики с творогом, и теперь доносилось довольное шуршание бумаги, в которую они были завернуты. Инна, надев фартук, помогала матери нарезать сыр и колбасу.

— Mama, podaj mi nóż. Ten większy, z czarną rączką, dobrze? (Мама, дай мне нож. Тот, что побольше, с черной ручкой, хорошо?) — произнесла она совершенно буднично, будто не замечая, на каком языке заговорила.

Раиса Аркадьевна даже не моргнула:

— Ten? A nie Srebro? Bo ten czarny głupi jakiś… (Этот? А не серебро? Потому что этот черный тупой какой-то…)

— Nie, nie. Ten czarny wystarczy. Tylko do sera. (Нет, нет. Этого черного достаточно. Только для сыра.)

Пауза повисла неожиданно. Женщины осознали, что уже минуту говорят между собой по-польски, как будто всю жизнь так и делали.

Раиса первой нарушила тишину, с лёгким испугом и гордостью в голосе:

— Откуда так быстро… Инна?

— Сама не знаю… Это как будто в голове что-то включилось. И всё — пошло само.

Кивок и короткая улыбка стали ответом. В уголке кухни, за книжным шкафом, ее взгляд задержался на мнее. Я же, прикидывая под крышкой чайника температуру воды, сделал вид, будто вообще ничего не заметил. Только «Друг» внутри тихо подтвердил, что блок интегрировался отлично, и активировался естественным образом через эмоциональную связь с носителем языка.

Позже, когда вечер окончательно утонул в ароматах рогаликов и шуршании бумаги, я заметил, как Инна сидит за кухонным столом, перебирая страницы старого фотоальбома. Раиса Аркадьевна подошла к ней, присела рядом, накрыла её ладонь своей.