В три мощных гребка Иш-Чель достигла цели, сорвала петлю троса и с бешеной скоростью платформа устремилась вверх, на поверхность сенота.

Там, на берегу, дочь касика яростно оттолкнула от себя испанца.

— Ты обманул меня, — Иш-Чель шипела, дрожала и плакала от острой обиды. — Я думала, ты утонул, а ты… Ты!!!

— Прости, принцесса, — тяжело дыша, оправдывался Эстебан. — Прости, что обманул. По-другому ты не хотела сказать мне.

Пошатываясь после обратной трансформации, тланчана поспешила прочь. Хотела уйти, убежать от своего стыда. От жгучего смущения и неловкости.

Подумать только! В их первую встречу она дышала в рот едва знакомому мужчине. Своему пленителю, если уж на то пошло. Какой позор!

— Подожди, — крикнул испанец в след. — Да куда же ты? Обиделась? Вот прыткая то какая!

Иш-Чель не слушала. Отшвырнула лиану в сторону и, всхлипывая, упрямо шлёпала по тропинке к выходу.

— Ладно, ты злишься, — Эстебан нагнал её, развернул к себе так, что она едва не впечаталась ему в грудь. Обнял крепко и держал, не давая вырваться. — Почему злишься понятно, а ревёшь то чего?

А после приподнял её заплаканное лицо, нагнулся и горячо поцеловал.

Волнующий до головокружения запах, восхитительная сладость губ и лёгкие — пока ещё — касания языка. Иш-Чель отвечала на поцелуй, купалась, наслаждалась одуряющей близостью чужеземного мужчины. Плакала уже не от обиды — от ликования.

Она мечтала об этом поцелуе.

Она хотела его хмельной сладости.

Она жаждала узнать вкус его сухих чуть обветренных губ.

Тланчана, гордая женщина, предприняла ещё одну попытку вырваться из объятий, поскольку помнила о саднящей червоточине в сердце, но было тщетно: Эстебан прижал её к себе сильнее и неистовее. Так, что не хватало воздуха в груди.

О, Тлалок, что этот человек творил?

Скользнул языком ей в рот и целовал яростно, бурно, жгуче. Как путник, истомлённый странствиями по безжизненной пустыне, нашёл цветущий сад и завладел всеми его благами в одночасье.

Подобно нагретому на солнце каучуку Иш-Чель плавилась. Растекалась, расслаблялась, более не желала сопротивляться.

Он победил.

Вырвал с корнем её тайну, завладел знанием и теперь захочет отыскать дорогу назад на поверхность к сородичам. Сердобольной русалочке на память о себе оставит поцелуй и только!

О, нет, не выйдет.

Сперва Иш-Чель выпьет его досуха, оплетет сетями, как спрут, дотянется своими щупальцами до самых дальних уголков его души. И когда он найдёт способ покинуть этот край, когда вздумает распрощаться с ней, вернуться к побережью к человеческим женщинам — свои сердце и душу навсегда оставит в руках Иш-Чель.

Тланчана точно знала: он был одержим ею как и она им. Он вожделел её, как безумец, но и она вожделела его не меньше. Наверняка, как и любой мужчина, Эстебан хотел быть единственным хозяином её души и тела, но рано или поздно ему придётся выбирать: потерять привычный мир или потерять её.

А ещё, как и любой мужчина, чужеземец не умел просто наслаждаться поцелуем — хотел продолжения. Непроизвольно подавался бёдрами вперёд, добавлял в котёл с расплавленным маревом острые нотки удовольствия.

— Возьми меня, Тиен, — шепнула тланчана ему на ухо. — Здесь, пока мы одни. На берегу священного сенота, на границе миров.

— Что…? — опешив, испанец отстранился, нахмурился, посмотрел на неё мутным пьяным взглядом.

— Сенот Ах-Чаан называют оком Тлалока, — опаляла русалочка жаром его губы. — Так пусть же Создатель Воды и повелитель тланчан видит наш огонь, над которым у него нет власти.

С этими словами Иш-Чель стянула через голову мокрую тунику и открыла чужеземцу прелесть своей наготы. Показала ему всё, чем он так восхищался.

Испанец оцепенел. Стоял завороженный, не смел пошевелиться, пока она, целуя, избавляла от туники его самого. Вздрогнул, когда тланчана цапнула ногтями его рельефный живот, глухо простонал, когда лизнула тугие канаты мышц, частично скрытые хлопковыми штанами.

Да было бы что скрывать! Мокрые шаровары так облепили бедра и ноги, что без труда угадывалось, как дрожал и пульсировал его окаменевший от желания орган.

— Наказание, — очнувшись, Эстебан вернул лидерство в их маленькой любовной игре. Завёл девичьи руки себе за шею, стиснул Иш-Чель в объятиях, провёл языком по ключицам и принялся целовать её шею плечи. — За эту выходку тебя ждёт наказание?

— Нет, — лукаво хихикнула русалочка.

— А если понесёшь от меня? — испанец сжал её ягодицы. — Что потом?

— Не понесу, — тланчана льнула к нему и ластилась, как ягуарица. — Выпью лекарский отвар.

— Какой отвар, откуда? Пойдёшь на поклон к Ицамне?

— Ну и дурак ты, Тиен, — озадаченная внезапным допросом Иш-Чель остановилась. — Кто же за таким снадобьем к Ицамне ходит?

Эстебан негодующе рыкнул. Собственническая ярость нахлынула на него, в миг лишив способности нормально дышать.

Недоволен её познаниями? Ну, ничего, переживёт. Сам, поди, тоже монахом не жил.

Между ног у Иш-Чель нестерпимо горело и пульсировало. Ей бы хватило всего ничего, чтобы завершить сладкую пытку. Всего пара движений, но этот упрямец, как древний Кукуль-каан, ревниво дышал огнём, подспудно демонстрируя чудеса выдержки и самообладания.

— Папаша тебя избаловал, любовь моя, — сверкнув чёрными глазами, испанец распустил завязки штанов. — Чертовски избаловал. Дьявольски!

О, эта «любовь моя» дурманила слаще любых ласк. На языке людей с побережья «хотеть» и «любить» выражалось одним словом, но, милостивый Тлалок, как же теперь хотелось признания…

Когда Эстебан избавился от остатков одежды, когда швырнул куда-то в сторону мокрые тряпки, Иш-Чель снова прильнула к нему. Провела рукой по перевитым канатам мышц, коснулась курчавой поросли и попыталась сомкнуть пальцы у основания члена. Твёрдого, текучего, восхитительного…

Испанец остановил её. Хладнокровно. Так, что Иш-Чель капризно пискнула и едва не топнула ногой от досады.

— Не торопи меня, ангел мой, — шепнул он. — Всё равно не продержусь долго.

Эстебан поднял её на руки, как будто она совсем ничего не весила. Целуя, уложил на мягкую листву у края сенота. Лаская, исследовал её, как карту. Запоминал тайные тропы к самым чувствительным местам, примечал, когда она подавалась ближе, стонала слаще и тёрлась, как кошка, забыв об остатках стыда.

Шёлковая головка его члена скользила вдоль её набухших от желания лепестков. Тланчана развела ноги, положила руки ему на задницу, чуть надавила и он, наконец, вошёл в неё. Заполнил сладко и плотно, медленно задвигал бёдрами.

Он любил её в неспешном ритме, мучительно томил, сплавлял воедино в нежном огне его ласк.

Похоже, Эстебан был из тех мужчин, что наслаждались стонами любимой женщины, но себе не позволяли не единого возгласа. Считали слабостью. Одаривали жарким дыханием, но в ответ не издавали ни звука.

Иш-Чель бесстыдно вскидывала бёдра навстречу, извивалась и поскуливала. Ей требовалось совсем ничтожно, совсем малость, чтобы утолить желание. Она зажмурилась, вонзила ногти в его крепкие ягодицы и через мгновение отдалась во власть сладкой ритмичной пульсации внизу живота. Следом за ней не выдержал и Эстебан. Забылся, задал бешеный темп. Через несколько ударов резко вышел, задвигал рукой на члене и, зашипев, излился ей на живот.

Испанец лениво наблюдал, как спускалась тланчана с понтона в подземное озеро. Как шла неуклюже, словно во хмелю, как едва не поскользнулась на ровном месте. Чего лукавить? Некоторая причастность к этому её состоянию Эстебану очень льстила.

Но ему самому было мало.

Он только что нашёл дорогу в Эдемов сад, откусил кусок райского яблока и… не распробовал! Хотел ещё, и ещё, и ещё, пока не свихнётся на этой сумасбродной русалке окончательно. Если уже не свихнулся.

Он же совсем не думал о себе самом. Сегодня блаженный сад, а завтра темница? Казнь? Или ему теперь полагалась вендетта, кровная месть за посягательство на честь благородной особы?