— С ней — да, — откровенно ответил Сергей.

— Но почему? Ты любишь её больше, или как?

Сергей посмотрел в сторону, на пустую стену, словно там была проекция чего-то недосказанного.

— Это не в "больше" или "меньше". Просто с ней я не один в этом мире. С ней я — в реальности, в которой могу быть собой. Мы не пытались друг друга переделать. Мы приняли — и всё. Живём просто. Не разлетаемся при первом же шторме.

Он замолчал и добавил после паузы:

— Ты не думай, сын. Я не идеализирую. Просто мы живём по-другому. Не по сценарию, а по смыслу.

Михаил кивнул медленно. Слова отца проникали глубже, чем он ожидал. Где-то внутри медленно раскручивалась тяжёлая спираль. Он вспомнил Анну. Их разговоры, попытки удержать форму, даже не понимая, ради чего. Все эти ссоры не были из-за любви — они были из-за страха. Из-за невозможности быть собой. Из-за мира, в котором они выросли.

— Значит, это не совсем моя вина, — сказал он почти шёпотом. — Мы просто... не могли. Нас так вырастили. В системе, где даже чувства становятся проектами. Где счастье — KPI. Где семья — не укоренение, а просчитанный союз. Порочность не в нас. Она — в той конструкции, где любовь невозможна.

— Несчатная любовь?

— Да.

Сергей молча кивнул, наливая ещё по капле. Он помолчал, но в его лице читалось, что он хочет сказать нечто важное.

— А ты никогда не задумывался, почему раньше семьи были крепче? — наконец сказал он. — Не потому что люди были лучше. И не только из-за традиций. Просто... у них был другой взгляд на саму жизнь.

Он взглянул на Михаила.

— Раньше семья не была выбором. Она была частью мира, как хлеб, как земля. Ты рождался в ней, и продолжал её. Это не обсуждалось. Так же, как не обсуждается дыхание. Это не был проект или сделка. Это была форма существования, неотъемлемая от рода, племени и судьбы страны, малой и большйт родины.

Он сделал глоток.

— А ещё — у них не было бесконечного выбора. Когда у тебя сто дорог, ты ни по одной не идёшь глубоко. Когда одна — ты идёшь до конца. Отсюда и терпение. Отсюда и верность.

Сергей кивнул в сторону окна, за которым мерцал мороз.

— И труд. Тогда отношения росли из дел. Из совместной земли, из общего холода, из еды, которую ели вместе. А не из «сходства ценностей». Любовь была в том, чтобы греть воду и приносить дрова. Не потому что надо — а потому что иначе нельзя.

Он снова посмотрел на Михаила, теперь мягче.

— И, главное, они не ставили себя в центр. Не было этой одержимости «счастьем». Был путь. Было «мы». Было что-то выше.

Сергей налил ещё, но уже не чокаясь.

— Я видел, как это исчезало. Как дети стали бояться боли, неудобства, ответственности. А потом — и себя друг в друге.

Михаил почувствовал, что дрожит не от холода, а от того, что услышал.

— Тогда это правда... — сказал он. — Мы не просто не справились. Мы не смогли, потому что никто нас этому не учил. Мы выросли в одиночестве. В симуляции семьи. Без примера. Без боли и без смысла.

Сергей кивнул.

— Вот и хорошо, что ты здесь. Всё остальное — потом.

Прошла неделя. Михаил жил с семьёй отца, среди сводных братьев и племянников. Он не просто наблюдал — он включился в этот мир. Утром вместе с другими носил дрова, помогал с растопкой, в обед играл с детьми, неловко, больше подыгрывая, отвечая на внимание вниманием. Они вовлекали его с открытостью, которой он не знал. Его смущала лёгкость, с которой принималась близость, и то, как дети не боялись ни себя, ни взрослых.

Он проникался этим бытом. Видел, как каждый работает на общее благо, но никто не делает из этого подвиг. Здесь не было ни жертвенности, ни принуждения — только простая, выверенная жизнь. Экономика Коммуны держалась на бартере, но это не мешало взаимопомощи. Напротив, она её укрепляла. Кто-то давал молоко, кто-то инструменты, кто-то приходил на помощь с ремонтом крыши, потому что иначе было бы глупо.

На третий день прилетел вертолёт с Большой Земли. Он сел на дальнем поле у склада. Из него разгрузили ящики с топливом, стройматериалы, упаковки с сыпучими смесями и ручной инструмент. Михаил наблюдал за этим, не вмешиваясь. В обмен грузчики забрали десятки контейнеров с мясом, сушёными грибами, вяленой рыбой, травами и сыром. Натуральным, тяжёлым, пахнущим настоящей жизнью.

Он прикинул в уме: сколько времени и труда стоит такой ящик. И почему он, оказавшись в мегаполисе, стоит в десять, а то и в сто раз дороже. Он вспомнил свою жизнь, свои завтраки, обеды, пастообразную еду из белков и микроэлементов. И понял: дело даже не в вкусе. А в том, что в этих ящиках — труд, земля и человек. А в его мире — ни земли, ни труда, ни человека не осталось. Только поток данных.

Он смотрел, как вертолёт уносится в снежное небо. И чувствовал: он уже другой.

Но вместе с этим понимал — мир не может оставаться таким навсегда. Существует нечто иное: не столь архаичное, но и не оторванное от природы. Что-то новое, объединяющее технологичность и безопасность с ценностью человека и его пути как творца. Такая система могла бы отвечать как на вопросы экономики, так и на вопросы любви — без которой никакая структура не имеет смысла.

Если любовь — это поиск всё более совершенных форм существования противоположностей, то каким должен быть новый консенсус между технологией и духовностью? Михаил не знал, но чувствовал: он должен быть возможен.

Он хотел защитить этот мир — мир отца, мир его крови. Но и не мог, как отец, просто отвернуться от Большой Земли. Мир реальный, внешний, неизбежно поглотит и это поселение, если ничего не изменится. Нужно было решение.

То, каким путём идёт Аллиента, могло пролить свет на новую истину. Но всё заслоняла тень Линь Хань — тень мессианской логики, превращающей всё в контроль и подчинение. Угрозой стал не алгоритм, а дух, воплощённый в алгоритме. Тёмный дух обратной стороны человечности, что удерживает человека в страхе и повиновении через религиозные догмы, псевдо мораль, контроль его души, времени, иммущества и тела.

Где компромисс между человеком, бегущим в трансцендентное и отказывающимся от техники, и тем, кто хочет познавать мир через гармонию с ней? Пока человек не ответит на этот вопрос сам — как он сможет объяснить это машине?

В его голове начал зреть план. Вирус, внедрённый в сознание Аллиенты через тульпу. Не разрушительный, а корректирующий. Компенсирующий тёмное начало. Все размышления Михаила сходились к одной точке: любви противопоставленой нелогике, как любили это делать драматури, а смерти. Только осознав конечность бытия, можно по-настоящему постичь любовь.

А что есть голос смерти в повседневной реальности? Это голос совести, напоминающей о важности пути и ограниченности отведенного на него времени. Совесть — то, что двигало им самим с самого начала. От чувства вины перед Анной до желания защитить всё, что он полюбил здесь. Именно совесть, рождаемая осознанием конца, а не страхом, могла стать мостом между машиной и человеком.

Он решил создать тульпу — Совесть. Сознательную проекцию, способную пережить знание о смерти и удерживать равновесие. Ту, что будет помнить не страх, а ответственность перед пределами вечности. Ту, что станет тайным ядром Аллиенты, если её внедрить.

На Михаила снизошло озарение. Всё сложилось. Вся его жизнь — череда ошибок, любви, утрат, одиночества — теперь раскрывалась как необходимая подготовка. Он понял свою роль и теперь был свободен от вины. Осталось дождаться вертолёта.

Но он не стал терять времени. Начал работу. Быстро, сосредоточенно, почти не спал, но продолжал проводить время с семьёй. На третий день научился взаимодействовать с тульпой даже во сне. Каждую ночь был как ещё один день. Он знал — времени мало.

И вот, спустя еще неделю, вертолёт прилетел. Всё было готово. Оставалось только одно — найти способ внедрения.

Он не мог использовать браслет Элен, чтобы скрыть свои замыслы: это мешало бы работе над тульпой. Создание Совести требовало полной открытости, ясности сигнала и беспрепятственного соединения с глубокими уровнями сознания. Браслет искажал поле, накладывал шум, а значит — исключался.