Политики и чиновники обсуждали всё — от нейтронной бомбы до парапсихологических отклонений и сбоев Аллиенты. Но деликатно обходили главный вопрос: что будет с технологией. И с её носителями.

Результаты работы Института мягко игнорировались. Затем была сформирована независимая комиссия из трёх учёных, которые, изучив представленные улики и материалы слушаний, пришли к выводу: Институт не достиг каких-либо значимых результатов в изучении феномена тульповодства. На основании этого заключения вопрос был официально закрыт. Без обсуждений. Без апелляций. Просто зачёркнут — как несуществующий.

Суть всех последующих слушаний теперь сводилась к одному: следует ли перезагрузить Аллиенту. Михаил чётко различал, кто из членов комиссии принадлежал к какому из домов. Несмотря на то что в обсуждении участвовали и правительственные чиновники, и военные, и гражданские эксперты, линия фронта проходила не по ведомственной принадлежности, а по идеологическим ориентирам, что почти дословно совпадало с корпоративной и политической конъюнктурой.

Это было Михаилу отвратительно. Всё происходящее выглядело как симулякр обсуждения. Решения давно приняты. Вопрос — лишь в том, кто получит контроль над их реализацией.

Как и предсказывал Мэтью, Аллиенту планировалось отключить с целью перезапуска и изменения протокола. К лету комиссия утвердила соответствующее заключение. К осени должна была быть сформирована дорожная карта изменений, а новый год начался бы с масштабного перезапуска.

По своим последствиям всё происходящее было соразмерно изменению Конституции. Но в СМИ это подавалось как незначительный апгрейд — «обновление, соответствующее вызовам современной математической этики».

Шум вокруг Института постепенно утих. Теории заговора рассосались. Общество смирилось с грядущими переменами. Михаил чувствовал, как над его страной и миром сгущается тьма политического заговора — скрытая, уверенная в своей безнаказанности.

Сорок лет назад Аллиента была создана, чтобы ограничить стремление человека к абсолютной власти. Для этого у него отняли власть над машиной сделав ее независимой и децентрализованной, оставив человеку совещательную функцию с правом вето. Теперь всё переворачивалось с ног на голову: люди хотели вернуть себе то, что когда-то добровольно отдали.

Выросло новое поколение — не помнящее войн. И вот война уже стучалась в двери. Михаил чувствовал это как неизбежность, как исход любой тирании. Тирания и война — как тело и его тень.

Но что он мог? Он был маленький человек. Один укол — и он уже никто, ничто, бьющийся в конвульсиях в собственных испражнениях. Эта мысль вертелась в голове, горькая и унизительная. Он чувствовал, как мало значит его сознание в мире, где решения принимают не разумы, а алгоритмы и интересы.

В его душе нарастал протест, и вместе с ним медленно формировался план. Но он больше не ждал спасения, сигнала, знака — всё, что должно было быть сказано, уже прозвучало. Всё, что нужно, у него уже есть.

Он подумал вызвать такси, доехать до магазина инструментов, купить ножовку по металлу, а потом уехать за город и сбежать. Но сразу понял — это глупо. Как и идти на явку, данную Линь, если она вообще ещё актуальна. На всех этапах суда сотрудники Института старались не смотреть друг на друга. Стыд был общим и безымянным, как и страх.

Михаил поехал мириться с Анной. Где-то внутри он чувствовал: она — его ключ к свободе, внутренней и внешней. Он пока не мог очертить весь путь, но знал, что должен сделать этот шаг.

Конечно, он собирался поговорить с матерью Анны. Подумал, не надеть ли подаренный Элен браслет — и не стал. Пусть, если нужно, те, кому нужно, сами поймут его намерения. Это могло было быть на руку.

Михаил хотел дозвониться до Анны и предупредить, но обнаружил себя в чёрном списке по всем каналам связи. Тогда он набрал Элен, но она давно не появлялась в сети — вероятно, была в отъезде. В отчаянии он набрал домашний номер и попал на отца Анны — Николая Орлова.

Он не имел с ним тесного общения и чувствовал замешательство, не зная, что сказать. За почти полгода отношений с Анной он встречался с её отцом всего трижды, и ни разу не вёл долгих разговоров. Похоже, Николай Орлов, узнав о Михаиле больше, так и не воспринял его всерьёз. По крайней мере, так думал об этом Михаил.

Однако отец встретил его тепло, почти радушно. Сказал, что Анна дома и он с радостью примет Михаила в гости. Это неожиданное доброжелательство насторожило — но что поделать, нужно было действовать.

Тем не менее до дома Анны Михаил так и не добрался. На въезде в закрытый квартал городской администрации его уже ждал Скалин — с новым роботом того же типа, что и Вест. Узнаваемая структура корпуса, характерная манера движений, те же линзы глаз. Но в этом был и оттенок другого: что-то в осанке, в походке, в молчаливом напряжении рядом с хозяином — всё это наводило на мысль, что этот экземпляр ещё опаснее прежнего.

Михаил остановился на парковке для гостей и отпустил такси.

— Зря. Я не надолго, — как всегда спокойно, словно ничего не произошло, проговорил Скалин, провожая взглядом уезжающее такси. — Пешком тут не близко. А у дома Анны мне лучше не светиться.

— Ничего, доберусь, — раздражённо ответил Михаил.

— Да не злись ты. Ничего личного. Ты же понимаешь — это просто политика.

Михаил всё понимал, но ему было трудно сдержать гнев и обиду. Их всех полгода таскали по судам и допросам, а Скалина как будто и не существовало. Конечно, он допускал: скорее всего Скалин действительно был связан с разведкой, и его арест принёс бы больше проблем, чем пользы. Вопрос был лишь в том, чьи интересы он на самом деле представляет.

— Тебя Мэтью послал? — спросил Михаил сдержанно.

— Ну, не совсем верно, — пожал плечами Скалин. — Мэтью сообщил мне, куда ты направляешься. Ты ведь и не собирался этого скрывать, так что без обид. Я просто успел тебя перехватить.

— И что вам ещё от меня надо?

— Михаил, давай без обид. По-серьёзному.

— Что это вообще было?

— Ты сейчас про что именно?

— Про нейтронную бомбу.

— А, это. Ну, это бомба. Вырубает всю электронику, размагничивает всё магнитящееся.

— Я в курсе.

— А, понял. Не парься, это быстро замяли.

— Я не об этом. Ты убил всех роботов. Их больше нет.

— Михаил, это роботы. Их нельзя убить.

— Разве? Мне кажется, Лилит была личностью. В самом полном смысле этого слова.

— Так и есть. И она принесла себя в жертву человечеству и стране, как велит её долг. А ты готов послужить родине? Или так и будешь служить себе любимому, трястись от страха после одного укола, боясь каждой тени?

Михаил понимал, что Скалин его провоцирует, но ничего не мог с собой поделать. Эмоции бурлили, и его цепляло каждое слово, хоть он и осознавал бредовость всего сказанного.

— Родине… А родине ли ты служишь? Или прислуживаешь какой-нибудь корпорации? — бросил он.

— Ну, святого из себя сейчас строить не буду — всё равно не поверишь, — спокойно отозвался Скалин. — Давай просто изложу, как есть. А дальше сам думай. Ок?

— Ок, — кивнул Михаил.

— Наша страна отвоевала четыре последних мировых конфликта за свою свободу от гегемонии иностранного капитала и добилась убедительной победы, получив значительную долю контроля в мировом правительстве. Наша автономность — и автономность других стран-победителей — во многом обеспечивалась Аллиентой. Хотя наша страна не имеет решающего веса в структуре самого блокчейна, мы обладаем наибольшим влиянием в производстве энергии, питающей всю распределённую сеть.

— И? — с нажимом спросил Михаил.

— Изменение протокола в сторону корпоративного и политического вмешательства приведёт к тому, что вектор принятия решений сместится от эффективности к выгоде. Это неминуемо ударит по интересам нашей страны.

— Интересам страны или госкомпаний, встроенных в мировую сеть и получающих свою долю пирога?

— А тебе не кажется, что это одно и то же? — усмехнулся Скалин. — Давай без иллюзий и юношеского максимализма. Благополучие граждан напрямую зависит от способности страны к сопротивлению.