Неизвестные спокойно свернули аппаратуру, отсоединили крепления, развязали Михаила и, не оборачиваясь, покинули комнату.

Михаил остался один. Он думал о Линь, о своих коллегах. Неужели всех их подвергли той же процедуре?

Он попытался подняться, но тело не слушалось. Он упал на пол, лицом вниз. Изо рта текла слюна, из носа — сопли. Он не мог вытереться, не мог даже пошевелиться. Ему оставалось только лежать, дрожать и плакать.

Никто не вошёл. Никто не помог. Тело подёргивалось в мелких судорогах. Разум и тело всё ещё пытались сопротивляться — беспорядочно, инстинктивно, без надежды.

Постепенно он начал приходить в себя. Щека ощущала холод пола, конечности затекли и дрожали. Михаил с трудом перевернулся, опёрся на край стула, подтянулся и сел, тяжело дыша. Затем он поднял взгляд на камеру в углу комнаты и, криво усмехнувшись, отдал в её сторону ироничное приветствие — короткую честь, как бы празднуя свою маленькую, но выстраданную победу.

Ему были странны собственные мысли. Он отчётливо чувствовал беспокойство за Линь, почти физическую тревогу, и одновременно — нарастающее отвращение к Анне. Почему? За что? Мысли всё ещё путались, как спутанные провода, и он не мог уловить, что именно вызвало в нём эту переориентацию, на такую странную в условиях ареста тему.

Прошло несколько минут, прежде чем утих его бессвязный внутренний диалог. Попытки окончательно взять под контроль тело увенчались успехом — и тогда до него дошла простая, почти гротескная мысль, от которой он неожиданно расхохотался.

— Меня просто знатно трахнули, — проговорил он вслух, задыхаясь от истеричного смеха. — Трахнули мозг, трахнули тело и бросили, как собаку, зализывать раны.

Вот где связь. Вот почему всё спуталось. Анна. Лилит. Скалин. Мэтью. Всё.

Потом он ужаснулся своим мыслям. Но смех не прекращался — истерика не отпускала. Ему начинало казаться, что эти мысли ему внушили. Что пока его «читали», одновременно встраивали образы, искажали чувства. Этот голос — он был не просто диктором. Он был шёпотом внутри.

Он не мог понять: любит он или ненавидит всё, что ему показали. Мысли метались между лояльностью и отвращением, воспоминаниями и болью. Он матерился в стену, в стол, в стул, в пустоту — выкрикивая бессвязные маты, не сдерживая ни голоса, ни слюны.

И только когда проклятия иссякли, когда голос внутри замолчал, когда тело затихло — к нему вернулась полная ясность. И контроль.

В комнату вошёл человек, которого Михаил узнал — член Комитета по этике. От этой иронии захотелось засмеяться: после всего, что произошло, комимтет по Этике - какая ирония. Но взгляд комитетчика был сочувствующим, хоть и сдержанным. Он сел напротив и поставил на стол лоток с едой и бутылку воды.

— Поешьте. Это поможет.

Михаил, не произнося ни слова, медленно кивнул.

— Сочувствую. Я вас предупреждал, — сказал он спокойно.

— Предупреждали — значит, знали. Знали и об этих тоже? — Михаил кивнул в сторону двери, имея в виду тех, кто только что покинул комнату.

— И вы много чего знали, — отозвался собеседник. — Но молчали. Так вот и я молчу. Система перемалывает людей с молчаливого согласия большинства. Всегда так было. Всегда так будет.

— Ммм, — потянул Михаил, разминая челюсть. — А что же цивилизация? Всё та же диктатура, только технологичная?

— Вы и правда хотите вот прямо сейчас пофилософствовать? — спросил комитетчик без насмешки, но с усталостью.

— Категорически нет, — отчеканил Михаил, чётко разделяя слоги, сдерживая головную боль.

— Тогда к делу, — коротко кивнул собеседник. — Здесь ваши показания касательно несанкционированной работы Института по изучению когнитивных искажений, возникающих в результате применения новых нейролинк-технологий. Все участники единогласно подтверждают превышение полномочий со стороны персонала Института. Причиной названа дезинформация — якобы одобрение протоколов Комитетом по этике и другими структурами.

— Ммм... — снова протянул Михаил. — И кто же всех ввёл в это заблуждение?

— Мэтью Беван, известный в хакерском мире под ником Мэрлин, и группа его сообщников, чьи личности ещё предстоит установить, взломали Лилит, а также часть устройств сотрудников местной администрации и использовали доступ к этим устройствам для шантажа и манипуляций, с целью отмывания средств через субсидии и гранты. Параллельно, по оперативным данным, они проводили запрещённые исследования по отработке методов взлома с применением когнитивных технологий.

— Таким образом, — продолжил комитетчик, — дело передаётся от Комитета по этике в отдел киберпреступлений и получает статус «секретно». В связи с этим вам запрещено обсуждать его с кем-либо. Поскольку вам не выдвинуто обвинений, вам не нужен адвокат и защита. Вы освобождаетесь под подписку о невыезде и обязаны отмечаться ежедневно через нейролинк у вашего участкового. Также запрещено снимать трекер.

— А как же всё, что здесь произошло? И вообще?

— А что произошло? Я провёл дознание. Вы дали показания и согласились сотрудничать. Вам осталось поставить подпись — здесь и здесь. «С моих слов записано верно», и всё такое. Вот форма. Справитесь?

— Справлюсь.

— Вот и отлично. Приятного аппетита.

С этими словами Сафронов оставил Михаилу бумаги и вышел из комнаты, стараясь не смущать его во время еды, потому что руки у Михаила всё ещё едва заметно дрожали.

Вернувшись домой, Михаил три дня почти не выходил из дома. Он читал и смотрел новости, подключаясь к множеству каналов и прося Софию собирать всё, что касалось скандалов и расследований в области безопасности искусственного интеллекта. Но в мире будто ничего не происходило.

Отключение всех роботов и полная очистка их памяти в районе, прилегающем к Институту, упоминалось лишь вскользь — в нескольких местных пабликах. Это преподносилось как незначительная авария: дескать, боевой дрон столкнулся с гражданским в частном секторе, в результате чего произошёл сбой в сетях. Инцидент подавался в контексте регулирования воздушного движения и важности создания единых протоколов для частных дронов и локальных авиатрасс.

Михаил не находил себе места. Отголоски того, что случилось с ним, с Линь, с Институтом, просто исчезли из медиаполя. Будто этого не было. Или будто это не должно было существовать.

Выйти на связь с кем-либо или найти кого-то не представлялось возможным. На Михаиле был трекер и прямой запрет вступать в контакт с коллегами. Не то чтобы это имело законную основу — никто формально не мог лишить его общения. Но он понимал: с такими вещами лучше не шутить. В этой игре не осталось места для наивности.

Спустя три дня началась подготовка к закрытым слушаниям. Разные ведомства задавали одни и те же вопросы — снова и снова. Было несколько очных ставок, и Михаил видел почти всех, кто имел отношение к Институту. Почти всех.

Не было Мэтью — он по-прежнему числился в розыске. Не было и Яны с Власовым, хотя их имена звучали в допросах. А вот Скалин будто растворился: не упоминался в протоколах, не фигурировал в отчётах. Даже его робот, в которого была встроена бомба, исчез из официальной хроники. И сам инцидент с арестом — словно бы не происходил.

В результате каждый участник слушаний был вынужден додумывать детали на ходу. Пока, с помощью наводящих вопросов следователей, показания у всех чудесным образом не начали сходиться.

Всё это длилось целую зиму. Весной начались сами слушания — скучные, ненужные, насквозь официозные. Изолированный в своём доме, Михаил наблюдал тайную игру, читая и слушая всё, что касалось темы.

С началом слушаний информация просочилась в СМИ. Начали циркулировать теории заговора, далёкие от реальности. Правда и ложь перемешивались. Деятельность Института представляли то как псевдонаучную секту отказников, стремящихся достучаться до бога, то как агентурную сеть стран отказа, то как террористический кружок фанатиков. Смотреть на это было невыносимо — как и слушать бессмысленные заседания.