Михаил вышел из воды раньше и украдкой наблюдал за красивым за купанием Анны, ее идеальными формами, напоминающими античные статуи времен Древней Греции, предвкушая романтический вечер под звездами и страстную ночь, которой не было в его жизни очень давно, а возможно и вовсе никогда. Его не занимали мысли о том, что будет дальше и что может быть где-то там, где его нет. Важнее было то, что происходило здесь и сейчас. Однако где-то в глубине подсознания он понимал, что это не может длиться долго — скоро жизнь приобретет прежний темп, к которому он начал привыкать. Ложась на песок и закрывая рукой глаза от Солнца, он поймал себя на мысли, что в этот момент он счастлив, как не был счастлив еще никогда на свете, как те гребцы, что спокойно плывут по течению, преодолев опасные речные пороги.

После купания, Михаил и Анна держась за руки поднялись с берега обратно к уступу, где была расположена их кемпинговая зона, заказали на Ужин Форель с местной рыбной Фермы и легли обратно на свое прежнее место, чтоб обсохнуть. Разговор продолжился.

— А ты видела этих трансгуманистов? Кто они, как они живут?

— Да, но мне не приходилось общаться с ними плотно, да и вообще вряд ли кому-то это удавалось.

— Почему?

— Они поглощены своим цифровым существованием, забывая о реальности, и тем более не хотят возвращаться назад избегая общения с людьми не из своего круга.

— Чем они вообще занимаются?

— Они как древние монахи Тибета. Ищут что-то за пределами сознания, только те искали через всякие разные техники йоги и альтернативные способы мышления, а эти используют VR технологии, звук, свет, нейролинк и ноотропы, чтобы выйти за пределы разума и путешествовать в свои альтернативные мирах.

— И что они там ищут?

— Не знаю. Мне кажется, все это бредом.

— Да, согласен. Лучше жить здесь и сейчас. Тогда почему они едят натуральную пищу? Какая им разница, если они погружены в другой мир? Не складывается.

— Не знаю. Многие из них — ключевые акционеры крупнейших мировых компаний или напрямую являются членами мирового правительства. Мой отец и мать говорят, что вся политика уже давно строится где-то вне этого мира, отсюда и её оторванность от нас.

— Это типа метафора?

— Не знаю.

— Думаешь, есть другие миры? Ну, инопланетяне там всякие, призраки?

— Не знаю. Хотелось бы верить, что мы не одни, но сколько человечество не искало, пока никого нет.

— А слухи о раскопках на Марсе и странных артефактах?

— Если там кто-то и был, они уже как миллионы лет мертвы.

— Оптимистично, — с сарказмом заметил Михаил.

— Расскажешь о своих родителях?

— Мой отец, как и дед, — чиновники. Дед прошёл Третью мировую и после ранений оказался в восстановительном комитете, где и остался. Его направили в политику — вроде бы как временно, но всё затянулось. Отец пошёл по накатанной, уже без сомнений: соответствующее образование, карьера, правильные контакты. Он всегда был точным, сдержанным, уравновешенным. В его жизни нет лишних движений.

— А мама?

— Совсем другая история. Она родилась здесь, в России, но её корни — европейские. Бабушка переехала после войны, когда прежняя Европа трещала по швам, но у них остались связи — и, как ни странно, они не обрывались. Мама унаследовала фамильное состояние — фонды, активы, доли в старых корпорациях. Всё это казалось мне чем-то не совсем настоящим, как будто это где-то «там», в другой реальности. Но деньги приходили, и приходят до сих пор. Иногда — даже не деньги, а возможности. Поддержка, которую просто не видно. Тёплые рекомендации, приглашения, помощь в нужный момент. Незримая сеть, как если бы кто-то невидимый всё время смотрел, чтобы мы не упали.

— И ты как к этому относилась?

— Как к чему-то, что есть и всегда было. С детства мама брала меня с собой в Европу — чаще всего во Францию и Великобританию. Там всё было иначе: старинные дома, приёмы, конференции, люди, говорящие сразу на трёх языках. Я тогда училась молча сидеть и слушать. Мама никогда не вмешивалась в мой выбор, но, думаю, она хотела, чтобы я тоже научилась ориентироваться в этих слоях. Английский и французский стали для меня почти родными — я с ними росла.

— Она работает в культуре?

— Да, формально — да. Но это не работа в привычном смысле. Она курирует гуманитарные инициативы, сотрудничает с миссиями, фондами, участвует в переговорах на высоком уровне, помогает организациям, которые на словах никак между собой не связаны. Это больше похоже на неофициальную дипломатию. Она никогда не говорит о том, чем именно занимается. Просто действует. Всегда сдержанно, точно и красиво. Я даже не уверена, осознаёт ли она сама весь масштаб, хотя очень эти гордится.

— Почему бы ей не гордится? Звучит серьезно

— Каждый должен достигать чего-то сам. Какая часть гордится тем, к чему не причастен? А кто твои родители?

— Мой отец ушёл из семьи, когда я был ещё мал. Я даже не помню его. Не знаю, жив ли он вообще. Просто исчез — без скандалов, без объяснений. Осталась только фотография и пара фраз, которые мама повторяла на автомате. Бабушки и дедушки погибли во времена войны — кто от голода, кто от пандемии. Так что рассказывать особо не о ком.

— Сочувствую. А мать?

— Она умерла. Не дожила до сорока. Мне тогда было девятнадцать. Врачи сказали — рак. Но началось всё гораздо раньше.

— От чего она болела на самом деле?

— От праздности, — сдержанно сказал Михаил. — От того, что нет опоры, нет смысла, нет настоящего усилия. Она не смогла встроиться в новый мир. Ей всё казалось фальшивым, театральным, с надрывом. Коэффициенты, анкеты, системные роли — она это отвергала. Не из протеста. Просто не верила.

— А кем она была?

— Человеком с тонким вкусом и талантом, но без вектора. Играла на фортепиано, писала стихи, знала языки. Говорила красивыми цитатами, жила в образе. В доме всегда звучала музыка, висели афиши старых постановок, книги лежали стопками. Первое время она ещё что-то пыталась — ходила на мероприятия, вела какие-то лекции, встречалась с коллегами, которые остались после войны. Но всё быстро стало казаться ей убогим, натянутым. И она выбрала другой путь — не бороться, не перестраиваться. Просто красиво жить.

— Красиво?

— По-своему. Употребление ноотропов, веселье, мужчины, внимание, сигареты — это было частью образа. Потом пошли вещества серьёзнее, более опасные. Но всё с улыбкой. Не как падение, скорее как роль: она скатывалась вниз легко, с шутками, словно играя сцену. И никто её не останавливал. Она была не одна — просто никому не было дела. Люди рядом были такие же. Просто молча смотрели.

— А ты?

— Я был рядом. Но она мной не интересовалась. Не враждебно — просто не видела. Я был фоном, ребёнком, которого София водила в школу и укладывала спать. Мне тогда казалось, что я сам по себе. Без объяснений, без диалогов, без контакта. Я просто был — в её доме, но не в её мире.

— Ты злился?

— Нет. Скорее — ждал. Хотел быть с ней ближе. Хотел, чтобы она обратила внимание, что я рядом, что я расту. Но этого не случилось. И это одиночество залипло во мне надолго. Я пытался быть таким, каким, как мне казалось, она бы мной заинтересовалась — умным, тонким, чувствительным. Но это тоже не сработало. И когда всё начало рушиться, я был уже почти там же. Почти ушёл по тому же пути.

— Но не ушёл?

— Нет. В какой-то момент остановился. Осознал, что теряю себя. Перестал гнаться за её одобрением, за её вниманием, которого никогда не было. Ушёл в мысли, в фантазии, в философию. Но, по-честному, я так и не нашёл себя. Просто не провалился. Застрял где-то между.

— Это больно. - Поддержала Анна.

— Уже нет. Просто пусто. Как если бы кто-то должен был заложить в тебя фундамент, а вместо этого дал красивую обложку без содержания. Я люблю её. Она была моей матерью. Но всё, что у меня осталось — это молчание. И несколько фраз, которые не значили ничего.

— Меня тоже это беспокоит. Мне кажется, я живу такую же жизнь, и если я умру, никто не придет забрать в Крематорий мой прах, чтоб закопать его или развеять по ветру, никто не изменит мою профиль в социальных сетях на траурную тему и вовсе не заметит, что меня больше нет.