Я смеюсь, но ничего не говорю. Он поворачивается и смотрит на меня.

— Это даже не смешно. Ты маленькая извращенная сучка. Знаешь, мои родители описывали тебя как милую, артистичную девушку. Либо они врали сквозь зубы, либо ты всех одурачила.

Я пытаюсь вспомнить, как мои родители описывали Северина, но они никогда этого не делали. Они просто сказали мне, что я обручаюсь с ним и что это просто то, что я должна сделать для семьи.

Потом они сказали, что в этом виноват Ноэль. Если бы Ноэль не предал семью и не уехал, он мог бы взять в невесты любую из красивых девушек французской аристократической элиты, а я могла бы свободно заниматься своим творчеством и выбирать, кого хочу.

Однако их попытка настроить меня против Ноэля не просто не получилась. Она провалилась.

Я вздохнула.

— На самом деле я очень милый человек. Ты знаешь, что есть очень распространенное японское блюдо, которое называется унадон?

Он поднимает одну руку и трясет ею. — Я не хочу об этом слышать.

— В основном это рис и жареное филе...

Его рука ложится мне на лицо, закрывая рот. Его кожа удивительно мягкая, а металл его колец теплый от моих губ. Он бросает на меня опасливый взгляд. — Просто. Прекрати.

Хотя было бы забавно лизнуть или укусить его руку, в моей голове вдруг пронеслись воспоминания, которых я изо всех сил старалась избежать. Воспоминания о моей первой встрече с ним - воспоминания, в которых очень часто фигурируют его руки и то, что он с ними делал.

Я отталкиваю его.

— Ладно. Я перестану.

Мы оба на мгновение замолкаем - я уверен, что Северин занят тем, что собирается с мыслями после того испытания, которому я его подвергла, навязывая ему мысленные образы. Я делаю то же самое, быстро изгоняя воспоминания, которым не место в моей голове.

— Чего же ты боишься? — спрашивает он. — Я рассказал тебе о своем страхе. Будет правильно, если ты расскажешь мне о своем.

Как будто я когда-нибудь расскажу ему о своих страхах. Я даже не хочу думать о своих страхах - все они связаны с потерей брата. Я притворяюсь, что думаю, постукивая пальцем по подбородку.

— Хм... Я бы сказала... страх перед самим страхом.

Солнце только-только показалось над горизонтом, расплывчатый шар молочного света, когда мы выехали на автостраду. Над нами - глубокое, сердитое серое небо грозовых туч, темное, но без дождя. Северин молча ведет машину, положив одну руку на руль, а другую - на консоль между нами. Краем глаза я замечаю, что он продолжает крутить кольца на пальцах. Может быть, он не так уж расслаблен и беспечен, как кажется по его сгорбленной позе.

Я отворачиваюсь и снова обращаюсь к своему этюднику, выводя на страницах бездумные каракули. Узоры из листьев и виноградных лоз расползаются по странице, нечеткие, где я подушечкой среднего пальца втираю в них тени.

— Почему на твоей одежде так много краски?

Голос Северина едва ли громче музыки, тихо играющей из его автомагнитолы. Когда я поднимаю голову, его глаза твердо смотрят на дорогу. Он слегка хмурится, как будто вопрос о моей испачканной краской одежде вызывает у него особое раздражение.

Но недовольство ничуть не омрачает красоты его силуэта. Его профиль горд. Я сжимаю карандаш, верчу его в пальцах, подавляя желание запечатлеть изящные очертания его лица в своем этюднике.

— Потому что живопись - это грязно, а акрил особенно трудно вывести с одежды.

— Я не знал, что ты рисуешь, — сказал он. — Ты собираешься нарисовать тот портрет, который ты мне нарисовала?

— Мой портрет на память? — Я пролистала свой этюдник и усмехнулась, глядя на его набросок. — Нет. Мне не нравится рисовать людей, которых я знаю.

Это лишь полуправда. Северину не нужно знать, что я не хочу рисовать именно его.

— Почему? — спрашивает он, все еще хмурясь.

Потому что, чтобы написать настоящий портрет, нужно, чтобы объект сидел с тобой. Нужно внимательно наблюдать за ним, за тем, как складываются его черты, за костями, скрытыми под плотью. Нужно наблюдать за тем, как одежда облегает форму тела, как свет падает на кожу, где течет и скапливается кровь.

И более того, ты должна почувствовать их.

Их улыбки, их выражения. Движение глаз, рук, кистей, как поднимается и опускается грудь. Как смягчается или застывает их взгляд, как они оттягивают зубами губы, какие крошечные подсознательные тики у них есть. Это может быть то, как они обкусывают кожу вокруг ногтей, как они играют со своими волосами или дрыгают ногой, когда им скучно или неспокойно.

Когда вы пишете портрет, именно эти вещи вы хотите заметить. Именно из них складывается образ человека. Картины - это не фотографии: они не просто фиксируют поверхностный уровень того, как человек выглядит в данный момент. Нарисовать человека - это как поймать его сущность, поймать ее в руки, как бабочку.

Если держать ее слишком крепко, она может разбиться. Если держать ее слишком свободно, она улетит с картины, оставив ее пустой.

— Потому что труднее рисовать людей, которых знаешь, — говорю я.

Если бы я долго сидела и смотрела на Северина, мне бы показалось, что это я была бы запечатлена, а не он. Прекрасный, как сказочный принц, он наложил на меня чары. Такие чары, которые заставляют человеческих дев голодать ради вкуса плодов фей и вырезать рубиновое сердце из груди в обмен на жестокий поцелуй феи.

— Значит, ты не очень хороший художник, — говорит Северин. Он поворачивается на долю секунды, достаточную для того, чтобы улыбнуться мне.

Я пожимаю плечами. — Нет.

— Значит ли это, что я выиграю задание? — спрашивает он.

— Что ты имеешь в виду?

— Это ведь соревнование, не так ли? Что правдивее, искусство или фотография.

— Это не соревнование. Это дебаты.

Он пожимает плечами. — В чем разница?

— Дебаты - это обмен идеями и мнениями. Здесь нет победителя или проигравшего.

— Это реальная жизнь, нищая. Всегда есть победитель и проигравший.

— Я не нищая, — говорю я.

— Нет, ты права, не нищая. Ты наоборот, не так ли? Le trésor des Nishihara. Mon trésor, maintenant. ²¹

В его голосе звучит сарказм. Он наблюдает за мной с легкой ухмылкой, как бы ожидая моей реакции.

Я вздыхаю. — Хорошо. Я напишу твой портрет.

Его глаза расширяются, а ухмылка исчезает. — Правда?

— Угу. — Я киваю и мило улыбаюсь. — Я нарисую твой портрет в образе Roi Soleil.

Он поворачивается и хмуро смотрит на меня. — Людовика XIV?

— Да.

— Почему?

— Потому что ты мне его напоминаешь.

Он закатывает глаза и отворачивается. — Отвали.

Я одариваю его своей самой милой улыбкой. — Тебе не нравится Людовик XIV?

— Мне не нравится не Людовик XIV, trésor²² . Мне не нравишься ты.

Анаис

Я просыпаюсь от неожиданности и удивленно сажусь. Не понимая, вопреки всему, я, видимо, заснула. Не могу сказать, как долго я спала, за окнами машины небо такое же мрачное и серое, как и перед тем, как я заснула.

Рядом со мной Северин освобождается от ремня безопасности. Оглянувшись, я понимаю, что мы остановились, припарковавшись за каким-то углом станции техобслуживания.

— Я не хотела засыпать, — говорю я, все еще немного ошарашенная и растерянная.

Северин ухмыляется. — Ты разговариваешь во сне, знаешь ли.

— Нет, не разговариваю.

— Говоришь. Ты бормочешь всякие вещи.

— Например?

— Например, мое имя. Снова и снова.

Я закатила глаза и расстегнула ремень безопасности. — Наверное, мне снился кошмар.

Мы выходим из машины, и я морщусь, разминая затекшие ноги. Воздух уже холоднее, чем когда мы покидали Спиркрест. Хотя дождя нет, его присутствие ощущается повсюду: в лужах, отражающих оранжевый свет фонарных столбов, в крошечных жемчужинах дождевых капель, свисающих с кончиков листьев, в запахе влажной травы и свежей грязи.