На телефоне высветилось «Папа». Даже не помню, чтобы я так его записывал — отец звонил настолько редко. Он не любит пустые разговоры, набирает только по делу или когда что-то случилось. То есть редко.

Аппарат вибрирует в руке. Брать не хочется — не люблю сюрпризы. Но деваться некуда: никто не заходит в помещение, не даёт повода не реагировать.

— Алло?

— Ты чем там занимаешься? — с места в карьер рубит батя. — Почему трубку не берёшь?

— Что случилось? Мне ещё час до закрытия. Я на работе, не знаешь что ли?

— Бросай свою работу и беги домой! Беда пришла в город. Все мужики собираются, идём в центр. Наверное, тоже туда направляйся, когда закроешь свою шарабань, не дождусь тебя, времени нет. У меня телефон разрывается, а к тебе не дозвониться и молчишь, как рыба. Ты там? Заснул, что ли?

Я выдохнул. Спокойствие, только спокойствие.

— Папа, я рад, что ты записался в какие-то активисты, город спасаешь или чем вы там занимаетесь в свободное от работы время, но дело в том, что я совсем не в курсе происходящего. Не мог бы ты хотя бы намекнуть, что происходит и с кем?

Теперь его очередь молчать в трубку. Я терпеливо ждал. Он вернулся и уже не таким нервным, как минуту назад. Не знаю, что там прокрутил в голове, но пауза его отрезвила.

— И правда не сказал. Слушай, сына, прости. Совсем забегался, весь на нервах. Я такие вещи всегда близко к сердцу принимаю.

— Какие вещи, папа? В конце-то концов ты мне скажешь, что происходит?

— Дети пропали. Много детей. Сейчас считают. Больше десяти точно.

Такого поворота я не ожидал. Думал, митинг какой собирают — против незаконной застройки или повышения тарифов. Может, опять завод прикрыть решили, чтобы атмосферу не загрязнял. Но такое событие объясняло нервы отца и его дрожащий голос.

Власть, как всегда, бездействовала. Да и когда людям нравятся действия власти? Решили то ли помочь полиции, то ли всё самим сделать. Кинули клич в чатах и на форумах, позвонили тем, кто не сидел в этих ваших интернетах. Начальники отпускали подчинённых, открывались ворота предприятий, и те, кто мог уйти, не мешая производству, были отпущены. По крайней мере, так отец изобразил. Но я думаю, если поделить число на десяток, то здесь и будет правда. Не восемьсот человек соберётся у мэрии под часовой башней, а восемьдесят. И не десять малышей пропало, а парочка. Что, конечно, не уменьшает горе родителей.

Короче, панике поддаваться рано, тем более массовому психозу. Я-то не поддамся, но вот граждане… Здесь у меня есть сомнения.

— Думаю, за час ничего не изменится, досижу смену и подойду. Где ты говоришь, народ собирается?

— У мэрии, под башней. Там скоординируемся и пойдём на кладбище.

— Не понял.

Я похолодел. Реально, будто на спину хлестнули водой из шланга, так что шею свело.

— Все уверены, что этот придурок кладбищенский их похитил. Ну ты не знаешь, сторож там живёт. Его уже не раз ловили рядом с детишками и даже били. А теперь детей нет.

Я встал, прошёлся к двери, не выпуская трубку, и закрылся изнутри. Девочек на улице уже не было, никто не приближался. А я почему-то не хотел, чтобы меня отвлекали именно сейчас, и фиг с той работой.

— Слушай, пап. Вы там остыньте. Не накручивайте себя, а то ведь поспешные решения к беде приведут.

— Уже беда на дворе! Ты что, не слышишь меня?

— Вот о чём я и говорю. Ты уже нервничаешь. А когда вас сотня соберётся…

— Восемьсот.

— Пофиг, хоть десять. Так-то самосуд у нас запрещён. И расправы над невиновными людьми.

— Невиновными? — зашипел он. Я вернулся и, спрятавшись за полками, выключил свет. Пусть не лезут сюда, не мешают думать.

— Как это называется… Кажется, презумпция невиновности, папа. Так-то за руку его никто не ловил. Да и дети ещё неясно где. Так что я бы на вашем месте…

— Вот приходи под башню и там всё расскажешь, если сможешь в глаза матерям смотреть.

— Ага, — сказал я, — обязательно.

— А если не придёшь, так и не надо. Каждый живёт так, как ему совесть позволяет, сын. И без тебя справимся, но я хотел бы, чтобы ты был рядом, когда мы поймаем кладбищенского ублюдка.

— Таак, — сказал я, но папа уже отключился, и фраза осталась незавершённой, — Беда.

Ни хрена себе, думал я, присаживаясь у тарелочки. И что мы будем со всем этим делать? Не стоило ходить к нему и запугивать? Не стоило бить? Неужели это мы спровоцировали? Неужели тот перепуганный и обоссанный Федька встал, отряхнулся, подумал и без палева выкрал десяток детей, так что никто не заметил?

Неужели это я виноват? И что будет, когда об этом узнают люди? Когда узнает отец?

Стоп. Не о том думаешь. Не о себе надо думать — дети пропали. А ты взрослый, живой, и о себе как-нибудь позаботишься.

Спокойнее, давай думать. Мог ли он это сделать? Наверное, да. Он явно нездоров психически, а что у него там в голове — знают только психиатры. Но если подумать, похож ли он на Зло с большой буквы? Чисто психологически. Может ли он организовать похищение детей и остаться незамеченным? Нет. Точно нет. Не он это.

Я ударил кулаком о стол так, что тарелка подпрыгнула, и еле успел подхватить яблоко, стремящееся уйти вниз, как бомба с самолёта. У меня ведь есть волшебный дрон, а я только ною: «он, не он». В рифму получилось.

Извини, директор, но клиентов всё равно не видно. Не помню, обещал ли я тебе не использовать тарелочку на работе, но сегодня — последний раз. Точно обещаю. Стопроцентная гарантия.

Кручу-верчу, посмотреть хочу. Катись, наливное яблочко, по серебряному блюдечку, и покажи мне Федю Крюкова.

Запрещённое изделие включило картинку, не успел я даже открыть рот для зевка — усталость сказывалась.

Федя сидел на корточках у кладбищенской калитки и методично лупил по ней молотком, изредка останавливаясь и рассматривая результат. У его ног ящик с инструментами, а на разложенной тряпке лежали ещё какие-то железяки.

Я висел над его головой, как местное солнышко, и боялся заговорить. Как бы у парня кукушка окончательно не поехала, когда увидит мою очаровательную рожицу а-ля кладбищенское привидение. Нужно было позвонить.

— Чем занимаешься? Может, подать инструмент надо? А ну да, я же не смогу. Прости, без обид.

Он напрягся, и я отметил, как сжал молоток, но не обернулся. Правильно.

— Ты только не пугайся, хорошо? Я у тебя за спиной. Если хорошо приглядеться, то увидишь.

«Дрожат губы» — это чисто выражение из дамских романов, так я думал раньше. Только вот доводилось видеть такое прежде, вот и сейчас, когда Крюков оборачивался: медленно, неохотно, у него тоже дрожали губы.

— Спокойнее, Федя. Спокойнее. Главное — не убегай, всё нормально. Нет у нас времени в догонялки играть. Нужно тебе пару вопросиков задать.

Он почти безошибочно вычислил моё местоположение, сфокусировался, икнул, кивнул и замер.

— Вот так, — негромко бубнил я, чтобы не спугнуть. Бегать за ним времени и правда не было. — Вопрос. Очень важный и решающий для тебя многое. Отвечай не задумываясь и смотри мне в глаза, если ты их видишь. Готов?

Он кивнул. Я кинул вопрос, как мяч в волейболе.

— Ты детей украл?

— Нет, — ответил он и вздрогнул, когда дошёл смысл. — Что? Детки пропали?

— Да. Не отворачивайся! Ты их похитил?

— Нет.

— Может, знаешь, кто это сделал?

— Нет, а…

— Где ты их прячешь?

Он завис, губами шлёпал.

— Быстрее! Отвечай!

— Что? Кого? Спрятал…

— Дети? Где дети? Они живы?

— Что с детками? Что с ними? Солнышко, скажи что с ними. Федя поможет. Никто не должен обижать деток.

— Кто обижал деток? Рассказывай!

Я рявкнул грозно, и его защита дрогнула, только мне это не помогло.

— Спаси деток! — заверещал Федя и вдруг, стоя на коленях, протянул руки в мою сторону. — Спаси деток, солнышко! Помоги им, а Федя поможет тебе! Федя всё отдаст, чтобы друзей спасти. Пашка, Лёшка, Андрюшка из десятого дома, Оксанка и Георгий из восьмого, Ростик, Вова, Жанна из двадцать четвёртого…