А то.
Лежим и снова… вдох…
Провал.
Душно как. Жарко. Пот стекает по шее, по плечам, рубаха вся намокла, прилипла к коже. Матушка плачет. Её голос, тонкий, надрывный, мешает. И я пытаюсь открыть глаза.
Савка.
Перед глазами муть. И тяжело так… голова болит. И жар, этот жар изнутри, просто мучает. Он выкручивает, выламывает тело. И не получается так лечь, чтобы не больно. Каждый вдох даётся с боем. В теле клокочет что-то, и само оно, что мешок.
— Боюсь, ничего сделать нельзя… мальчик отходит. Соборовать надо бы…
Этот голос пробивается извне.
И мне хочется кричать, что рано. Не спешите хоронить или как там…
— Савушка, Савушка… — мамин голос, что чайки крик.
— … ты хоть понимаешь, о чём просишь, женщина? — а этот другой. От него веет холодом и тяжестью могильною. И мне страшно.
Нам обоим страшно.
— Чтобы он жил. Ты же можешь сделать так, чтоб он жил? Пожалуйста…
— Так ведь он уже почти помер. Дай уйти. Не мучай.
— Нет, нет, нет… он должен! Должен жить! Помоги… проси, что хочешь… всё отдам! Деньги? Тебе деньги нужны? У меня есть! Много есть! Двадцать тысяч… и ещё дом продать можно… мне уж предлагали выкупить. Я продам… и вот, украшения…
А выходит, не нищей её батюшка Савелия бросил. Двадцать тысяч по нынешним временам — сумма приличная. Ещё и украшения.
Дом.
— Ты можешь… он говорил, что ты многое можешь. Что должен…
— Даже так? Что ещё?
— Ничего. Мало… я женщина. Женщине не след совать нос в дела мужские… но сказал, что если вдруг, то могу к тебе. За помощью.
Савка заворочался.
Тихо.
Не знаю, что это, но чую, что важно. Куда важнее желания убить всех.
— Можешь. Украшения и деньги — это хорошо, да только не в них дело. Не в деньгах… — голос вкрадчивый мурлычущий. — Кому другому и слова не сказал бы… Апинька, сходи вон, принеси колодезной воды… нечего, чтоб нас слушали. Раз уж муж тебе доверился, то и я могу.
— Можешь… конечно… я никому и ни слова… только верни. Пусть он живёт!
И такая в голосе надежда, что тошно становится.
Сука.
Уже чую, что сука и редкостная.
— Понимаю. Жалко мальца. Очень жалко. И жизни-то не видал, читай… судьба такая, несправедливая. Не крещён ведь?
— Н-нет, — голос женский дрожит, и Савка отзывается на этот голос так, что вся его память трещит. Но я удерживаю.
— И хорошо… так-то, конечно, тебе бы помолиться. К мощам сходить, вон, порой ходят в Лавру-то пешком да с поклонами, но случай не тот… да… нет над ним власти Господней, но есть иная. Знаешь, какая? Чай, об этом-то муж говорил?
— Я… я… не хотела… чтоб так… я просила.
— Тише, детонька. Не плачь. Не в том дело… так оно даже лучше. Потому как над своими детьми только она и властная. Захочет, жить будут. А захочет, то и к себе призовёт…
— Помоги… — это почти не слышно. И от мольбы в этом голосе у меня душу наизнанку выворачивает. И ведь он не отказывает. Тянет. Заставляет уговаривать.
— Я б и рад… повторюсь, не в деньгах дело. В силе…
Так, а это, стало быть, папеньки знакомый?
— Я мужу твоему и вправду многое должен. Иначе и не отозвался бы, но иные долги…
Вздох тяжкий.
И притворный. Неужели она не видит? Хотя… чего это я. Ребенок умирает. Ей не до чужих вздохов.
— И есть способ, есть, да только моих почти не осталось… и ждать, пока восстановлюсь, неможно. Сейчас надо обряд проводить.
— К-какой?
— Душу сына твоего на ту сторону отвести и назад вернуть, чтоб увидала она, благословила… только… — он выразительно запнулся. — Не смогу я сейчас. Разве что…
И она цепляется за оговорку, насаживаясь на неё, как рыба на крючок.
— Что⁈ Что мне сделать⁈
— Тебе? Ничего. А вот муж твой… не оставлял ли он тебе часом кроме денег книгу. Такую, небольшую вот, в деревянном ящичке, но может, и без ящичка. Обложка у ней чёрная ещё, будто обугленная. А страницы желтые, из такой бумаги, что и не бумага. Плотная, точно кожа тонкая…
Выдох.
Судорожный.
— Вижу, знаешь, о чём я. Книга эта особую силу имеет. Она на той стороне писана, на языке неведомом, который обычному человеку не прочесть. И кровью тварей кромешных… и потому сила в ней большая, такая, которой с лихвой хватит, чтобы душу твоего сына свести.
— Я… я…
Сука. Нет, какая же сука. И главное, складывается всё один к одному. Я маялся, кому это мальчишка из затрапезного рода понадобился, который и не наследник даже. А он и не нужен, если сам по себе. Книга — дело другое. Уж не знаю, чего там в ней, заклятья бомбической силы, тайны мироздания или энергия, но книга явно непростая.
— Если знаешь, где она, — произнёс голос жёстко, — то неси.
— Она… она не тут… я… он не велел… трогать не велел.
— Оно и правильно, — с лёгкостью согласился мужик. — Простым людям такое трогать точно не след. Но я знаю, как с этим дело иметь. И помогу. Решайся, что тебе дороже. Книга или сын?
Выбор, как по мне, очевидный.
И дверь хлопает.
А потом приотворяется со скрипом. На лоб же Савкин горячий падает рука, и холод, от неё исходящий, слегка унимает жар.
— Проследить?
— Не стоит. Небось, в погреб полезла, в кадушку какую, — тон явно изменился. — Или за иконой, хотя вряд ли. Сейчас притащит. И видишь, сама всё, без шуму. А ты поймать, пытать…
Жёсткие пальцы расцепили веки.
— Дышит? — осведомился другой голос. — Всё одно как-то оно… потратился.
— А ты хотел, чтоб всё даром? Оно-то и по-твоему можно было, но сам посуди. Тут, чай, не трущобы. Пропадёт баба с дитём, так искать станут. И мало ли, как… или вон Громовым весточку всенепременно отправят. Они же точно не упустят такого, чтоб их кровь да пролили безнаказанно. Даже если тела убрать, всё одно искать примутся. Копать. И как знать, до чего докопаются.
— Громовы же ж…
— В своё время, — оборвал голос. — Пока не надо туда лезть. Потревожим зазря. А вот книгу она сама всё притащит.
— Ну да… — всё же в этом голосе сомнения были. — Снимешь?
— Дурак? Это не снимается…
— Шуметь станет, если пообещаешь и не исполнишь.
— Бестолочь ты, Анциферов… я сейчас его душу привяжу.
— Так она ж отошла уже… как ты…
— Вот так. Верну мёртвую. И запитаю на матушку. Пусть кормит своего возвратника. Пару месяцев протянет, а там и скончается от естественных причин. И он надолго не переживёт, без подпитки…
Савкин лютый вой заглушил шепоток.
Сволочи.
Согласен.
Редкостные.
— … только пойми, что книгу эту многие ищут. И к тебе придут рано или поздно, — снова голос в ушах звенит, возвращая в ту, украденную, реальность. — К нему вот. Твой муж, он ведь не просто так от рода отложился. Уезжать тебе надо. Прятаться. Я помогу. Документы выправлю. Оно, конечно, дорого станет, чтоб нормальные, хорошие. Да и дело небыстрое. Тебе же спешить надобно. Сделаем так…. — он словно бы задумался. — Дом продавай. Комнаты я тебе сниму. Место, конечно, попроще, но там точно никто искать не станет. Деньги отдашь. Не смотри, разве ж стал бы я тебя обманывать?
Стал бы.
Ещё как стал бы.
— Перевести их надобно будет. На другое имя. Сумма ж немаленькая. Ни к чему тебе перед людьми такими деньжищами светить. Да и не удержишься, тратить начнёшь.
Эта тварь была убедительна.
А убедить не особо умную женщину, готовую на всё, чтобы сына спасти, не так и сложно.
— Я же в банк положу, на новое имя. И чековую книжку сделаю, чтобы честь по чести. Думаю, в России вам вовсе делать нечего. Как бумаги выправят, то в Эстляндию переезжай…
— Как же ж…
— Обычно. Тут вам покоя не дадут. Ни тебе, ни ему… Громовы писали?
— Т-телеграмку прислали… что приедут…
— Ни к чему оно. Отпиши, что дара нет, что вы в помощи не нуждаетесь. Или думаешь, что лучше меня помогут?
— Но… родня ж…
— Родня. С такой роднёй и врагов не надо. Они ж не просто так. Нужна ты им. Сына, может, и заберут, а с тобой разговор короткий будет. Муж твой вот сбежал не просто так, знал, что нельзя ему оставаться и этим вон верить… нельзя… поэтому меня слушай. Ныне же телеграммку я напишу, а ты сходишь и отправишь. Лучше даже не про дар. Правду напиши, что, мол, заболел мальчонка и помер. И ты от горя уходишь в паломничество. По святым местам. Вот прям перед дорогою и пишешь.
