Вздыхает.
— Вы вот чаёчку попейте, — Матрёна подвигает к нему стакан. — Сладкий. Дурно, что остыл, но, глядишь, наладят с електричеством, тогда и согреем. А ежели нет, то у меня эгоист[1] имеется. Я ещё так сказала хозяйке, мол, надо везти. Всяко пригодится. Это ваше електричество то есть, то нету, а ежель чайку попить, то как без малого-то?
Ничего не понял, но главное, что тут все живы.
— Детишки-то спать облеглись… и ладно, и хорошо… — голос её пробивался сквозь дверь. — Аннушке получшело…
— Это хорошо.
— А на вас всё лица нет. Рука болит?
— Самую малость. Почти затянулось уже. Благо, сквозное и артефакт Алексей Михайлович дал, так что рука уже почти хорошо. Бледность же — нервическое. Натура у меня такая. Переживаю много. С детства буквально.
Ага, только отстреливаться эта переживательность ему не сильно мешала.
— Теперь ещё с работой не понятно что будет. Надолго ли мы тут застряли? Меня ведь ждут. График проверок имеется. Установленный. Заверенный. И начальство будет недовольно…
— Неужто не поймут?
— Понять-то поймут, но… всё одно недовольство выкажут. Сами понимаете. Ко всему не ясно, как оно с оплатою. С командировкой. Её-то на неделю выписывали. И по прибытии отметиться должен. А без отметки, выходит, что не был я в ней. И тогда как? Самовольная отлучка выходит? Прогул? Сложно всё… понимаете, Матрёна Михайловна…
— Ой, да просто Матрёна…
— Право слово, неудобно… так вот, старый-то начальник весьма меня ценил, а вот уж полгода как новый назначился. И возникло у меня с ним некоторое недопонимание. Боюсь, пожелает воспользоваться оказией…
— Пускай себе, — отмахнулась Матрёна, подвигала блюдо с пряниками. — Вот поверьте моему слову, вам и так иное место предложат. Очень уж о вас Алексей Михайлович лестно отзывался. И перед Георгием Сергеевичем ходатайствовал за награду-то.
— Это как-то… за что…
Лаврентий Сигизмундович определённо смутился.
— Так ведь за храбрость вашу. Как не отметить-то? И ещё разумным человеком называл. А он постоянно жалится, что разумных людей мало. Так что поглядите, позовёт вас к себе. Ежели не побоитесь-то…
— Чего?
— Да вот того же… думаете, первый раз на него покушаются? Так-то, конечно, первый, но взрывать пытались. И стреляли не то трижды, не то дважды.
— Ужас, ужас… хотя… если так-то… матушка говорит, что кому суждено повешенным быть, тот не утонет.
— Мудрая женщина.
— Так что надо быть готовым, — он даже приосанился, плечи расправил.
Смешно. Или нет? Невысокий. Лысоватый и смущающийся всего титулярный советник. Сколько ему лет? Немало. А он всё при матушке. Матрёна же не такая и старая.
Наверное.
Я как-то не приглядывался. Но… хотя, может, это так, откат. Знакомое состояние, когда ещё недавно вокруг пули свистели, а теперь всё. И ты живой.
Просто живой.
И от осознания этого охота пить, орать и тискать баб. Вот Лаврентий Сигизмундович и пьёт, пусть себе лишь чай. А что с Матрёною, так с кем ещё?
— Сейчас-то не сунутся, — продолжает Матрёна. — Алексей Михайлович говорит, что раз отошли, то и всё. А он — человек надёжный, не то, что этот хлыщ. Вот ведь Аннушке не свезло-то с мужем… но ничего, глядишь, и сладится… Алексей Михайлович ещё когда она только-только выезжать стала, внимание оказывал.
Матрёне явно было не с кем поговорить, а тут в лице Лаврентия Сигизмундовича нашла собеседника.
Мы тоже послушаем. Не столько потому, что очень интересны чужие дела сердечные, сколько чтобы побольше про Алексея Михайловича узнать.
— … и даже беседу имел, да только отказано ему было.
— Отчего ж? Чай у вас хороший. Сладкий. Прямо, как у моей матушки…
— А то. Дарники-то сладкое крепко любят. У них там чего-то в организме требует. Это целитель сказывал, чтоб детишкам не воспрещали. Мол, может, сила зреет… а так-то… оно, конечно, Алексей Михайлович — человек хороший, да только ведь младший сынок. И сам род не шибко богатый. Служить служили, тут вот как есть, больше военною стезёю. И у Алексея Михайловича чин имелся. Только он на этот чин плюнул и пошёл в жандармские. Сами знаете, военные того не любят. Вот и Георгий Сергеевич решил, что сие от трусости.
Это зря.
Скорее уж умный он, Алексей Михайлович. И сообразил, где и как карьеру сделать можно, чтобы быстро и без родственной поддержки.
— Вот… а ещё и несчастье это… вот нехорошо сплетничать.
— Нехорошо, — согласился Лаврентий Сергеевич. — А пряники тоже отменные…
— Скажете тоже… это так, из пекарни. Я-то получше делаю, и мёду не жалею, и приправку кладу. Но то и не сплетня даже, о том все-то ведают… под прорыв он попал, мальчишкою ещё. И нехороший такой… его тень подрала, да не до смерти. Он силу выплеснул, но рано слишком. Вот и перегорел. Выжить выжил, но способностей не осталось. Да и то… так как-то оно хитро вышло, что теперь он силу никакую не приемлет. Даже целительскую и ту отторгает.
Вот теперь понятно, почему в купе воняло.
Если тело не принимает целительскую силу — а вот странно, потому что даже моё принимало — остаётся растирать спину мазью да пояса из собачьей шерсти носить. Интересно, тут до них додумались или подсказать?
— Горе, — Лаврентий Сигизмундович произнёс это сочувственно.
— А то… сперва-то вовсе прочили, что калекою останется. Потом уж стали говорить, что и не останется, но вот… детишек своих иметь не сможет. Чего-то там в организме тенью повредилось. Как-то правда, не скажу…
А вот и объяснение прозвища.
— … но Георгий Сергеевич очень тем обеспокоился. Хотя… — голос Матрёны упал до шёпота, а глаза блеснули ярко-ярко. — Слухи ходят, что у него была семья… ну, не та, чтоб всамделишняя… что женщину содержал, из мещанок… конечно, жениться бы ему не дозволили. Но вот была… и даже будто бы ребенок народился, а баба та родами…
Дальше слушать я не стал.
Как-то… не баба в чужом нижнем белье копаться. И Тень выскользнула в коридор. Приподнявшись на задних лапах, она высунула голову в пробитое окно. Луна. Насыпь. Поезд. Ничего не изменилось. Разве что там, вдалеке, у хвоста поезда виднелась россыпь огоньков. Костры, стало быть.
Люди возвращаются? Или это те, кто не успел разбежаться?
— Объясните, Алексей Михайлович, как такое вообще могло произойти⁈ — генеральский бас проникал сквозь запертую дверь. И тень послушна затрусила к ней. Купе, облюбованное самим Георгием Сергеевичем, располагалось в самом начале вагона.
Дверь была прикрыта, но то ли хлипка слишком, то ли окна выбитые сказывались, то ли голос у генерала выработался своеобразный, мы слышали каждое слово.
А потому тень я удержал.
Мало ли. О способностях генерала я до сих пор знаю немного. Так что не будем подставляться. И с этой здравой мыслью тень охотно согласилась.
— Мы предполагали, что на поезд попытаются напасть.
— Предполагали?
— Наш информатор сообщил, что большевики готовят экспроприацию. Но когда и где было не ясно, поэтому мы и пустили слух, что в вагоне повезут куда большую сумму, нежели обычно. Для этого и сделали заказ в казначейство от одной из контор… сотрудничающих с нашей службой.
— Всё играетесь? — недовольство генерала было явным. А ведь он недолюбливает Алексея Михайловича, то ли самого по себе, то ли в силу его должности.
Помнится, в нашем мире военные полицию тоже не особо жалуют.
— Это не игра. Провокацию как таковую мы не устраивали. Мы просто воспользовались ситуацией…
— Воспользовались? Двадцать семь трупов! Двадцать семь! Это не считая гражданских! Кто и кем воспользовался, а⁈
Нет, ну чего орать-то? Или надеется, что воскреснут.
— И ладно бы только солдаты. Военным положено рисковать, но что ты мою семью в это втянул, Алёша…
Движение силы я уловил.
А ещё как медленно приотворилась дверь и в коридоре показалась фигура, которую с перепою и за призрака принять можно. Белая. Длинная… да это ж Аннушка.
— Анна, ты куда? — встревоженный голос генеральской супруги подтвердил догадку.
