— Вставай, — то, что это адресовалось мне, я понял, лишь когда слова подкрепили пинком. — Давай. К стене…

— Господи, господи… а я говорил… я говорил… — Курощеев продолжал лепетать.

— Заткнись уже, — с раздражением произнёс тот, кто был в этой банде главным. — Иди заблокируй дверь. Должна же от тебя хоть какая-то польза быть.

— Уже, — в вагоне появилась бледная девица с небольшим чемоданчиком. — Я позаботилась. Нас не побеспокоят. Почему поезд не останавливается?

А ведь мы её видели, там, в вагоне четвертого класса. Курощеева и этого вот не помню, а её — очень даже. Вытянутое лошадиное лицо с крупными зубами и глазами чуть навыкате.

Тогда, правда, она была без револьвера.

— Потому что как всегда, правила писаны не для всех, — огрызнулся красавчик. — Выходите. Или мне самому прийти?

Он оттолкнул меня к стене, велев:

— Не дёргайся…

Не собираюсь. Я прикрыл глаза. Ищи. Давай же, ищи… она должна пахнуть тенью, изнанкой или как там её. Они ведь принесли с собой заразу. И ошмёток тени был на туфле той девицы.

Значит…

— Выходим, — спокойный голос Алексея Михайловича заставил девицу подскочить и оскалится.

Твою же ж…

Надеюсь, его прямо на месте не пристрелят.

— Выходим… — донеслось из соседнего купе. — Мы… выходим. Не стреляйте, пожалуйста…

Из приоткрывшейся двери выглянул Лаврентий Сигизмундович.

А он что тут… ну да, его же сказали привести.

Вагон закончился. А бомбы не было. Дальше. Значит, дальше надо. Главное, чтобы поводка хватило. Должно… в прошлый раз я два вагона прошёл. И теперь.

Вперёд. И побыстрее.

— Это кто? — девица появлению Лаврентия Сигизмундовича удивилась. Тот был бледен и напуган. На лбу его выступили капли пота, оба подбородка тряслись, но при этом свой саквояж он не выпустил. Стоял, прижимая к груди.

— Т-титулярный советник, — всё же он сумел произнести это спокойно и с достоинством.

— Ещё один чинуша, — красавчик махнул рукой. — Присоединяйся. Один он там?

— Н-нет, нет, что вы… мы вот с юношей… — Лаврентий Сигизмундович вытащил из купе Метельку. — Ожидали-с… аудиенции. Велено было… сидеть.

— Заткнись. Нина, проверь…

Та, оттолкнув Лаврентия Сигизмундовича, распахнула дверь в купе и собиралась было войти.

— Значит, такой теперь террорист пошёл, который с детьми воюет? — раздался очень спокойный, с толикой любопытства, голос Алексея Михайловича. — Из чьих будете, господа?

— Какие мы тебе…

— Извините, товарищами вас назвать никак не могу, — Алексей Михайлович стоял, перегораживая дверь в купе. — Так кто вы у нас? Народовольцы[2]? Боевая дружина[3]? Анархисты? Большевики? Меньшевики? Извините, сейчас столько всех развелось…[4]

В руке Алексея Михайловича появилась табакерка, из которой он зачерпнул табаку и отправил в нос.

Так, не отвлекаться…

И без того лошадиное лицо Нины вытянулось ещё больше. Его даже перекосило. Она сделала шаг назад. А Метелька осторожненько дёрнул дверь, закрывая купе.

— Хотя, помнится, большевиков скорее интересуют деньги, чем идеи… но вот честно, просто интереса ради, кто додумался до столь извращённой идеи? Травить детей… — Алексей Михайлович укоризненно покачал головой. — Вы все вон издаёте красивые прокламации о правах, о достоинстве человеческом. О милосердии и так далее… и вот скажите, какое в том, что вы делаете, милосердие?

— Заткнись, с-сука! — взвизгнул целитель и, подскочив, отвесил Александру Михайловичу пощёчину.

— Прекратить, — красавчик махнул револьвером. А глаза его сузились.

Дальше.

Твою мать, где эта треклятая бомба… а если там и вправду порох? Что я сделаю…

— Выходи. И кто там ещё?

— Это? Это Еремей. Волков. Отставной унтер…

Еремей вышел, чуть сдвинув Алексея Михайловича в сторону, но они по-прежнему загораживали купе. Взгляд Еремея лениво скользнул по собравшимся, чуть остановился на генерале, который так и лежал, на его супруге.

— В сторону, — Нина ткнула в Еремея своим пистолетом. Он с лёгкостью мог бы выдрать его, но я легонько покачал головой. Хрен его знает, где у них взрыватель и как тут вообще взрывы осуществляют. Может, артефакт какой, а может просто часы заводят, как в кино. Если часы — ладно, время есть.

А если артефакт?

Бомбу надо отыскать. А дальше уже и без меня разберутся. И Еремей опустил взгляд, показывая, что понял. А заодно уж посторонился.

— Тьфу ты… тут это… короче…

— Убили, — донеслось визгливое. — Помирает… Сереженька помирает… ах ты боже, деточка! За что…

Голос у Матрёны оказался мощным. Он и звенел, и завывал, и даже я поверил, что мальчишка помирает.

— А говорили, что поправляется, — недовольно произнёс красавчик.

— Врали. Всегда они врут. И сейчас тоже врали, чтобы поезд не остановили, — Нина попятилась. Заходить в заражённое купе у неё желания не было.

Тень взвизгнула и голос её заставил меня вздрогнуть.

— Курощеев, глянь…

— Я что, ненормальный? Я на такое не соглашался… эта погань ещё часа два заразною будет.

А вот оговорочка эта не прошла мимо Алексея Михайловича.

Я же попытался отрешиться.

Тень.

Багажный вагон. Смутные обрисы то ли чемоданов, то ли ящиков. Некоторые просто огромны, другие поменьше. Но нам нужны вон те. В глазах Тени они выделяются среди прочих тонким манящим флёром силы. Я даже ощущаю этот запах.

Нежный.

Мятный.

И лилейный. Вот надо ж было испоганить. И Тень скулит, требуя пустить её скорее. А я что? Я пускаю. Мне чужих бомб для тени не жаль.

Она ныряет с головой в первый же чемодан и распадается, превращаясь в густое облако, а это облако впитывает в себя другое. Ко мне же устремляется поток силы столь мощный, что на мгновенье я вообще выпадаю из сознания.

— … что с ним…

— Он был в купе. Заразился, верно…

— Савка? — это Метелька меня подхватывает. — Ты чего, Савка.

И на лице Еремея такое выражение, что понимаю — ещё немного и он начнёт убивать. Плевать на бомбу и прочее…

Я качаю головой и поднимаю к губам палец.

Один.

А потом ещё два.

Одну тень переварила. Точнее мы на двоих, потому что сила там, внутри меня, гуляет, пытаясь облечься. И новую порцию мы пока поглотить не способны.

— Это… от волнения, — выдавливаю. — Страшно… тетенька… очень. Вы нас убьёте?

И жалобно так.

Жалобно получается плохо, потому как Нина смотрит на меня и кривится, кривится…

— Так, хватит, — Красавчик взмахивает пистолетом. — Вы двое, берите эту падаль…

Он пинает генерала.

А двое — это Алексей Михайлович и Еремей, стало быть.

— А с этой что? И с ними? — Ниночка направляет револьвер в сторону генеральши.

— Оставь, — машет Курощеев. — Она часа на два… пусть лежит. Вот с этими не знаю… у меня сил больше нет. Восстановиться надо бы… надо бы…

И смотрит на Красавчика.

— Погоди.

А тот — на нас.

— Мы с дядькой Еремеем! — ввинчивается в разговор Метелька, явно чувствуя, что вопрос могут решить и иначе. — Мы поможем…

— Помогут они… глянь какие… и уже при шинелях. Ты…

Дуло револьвера внезапно упирается в лоб Лаврентия Сигизмундовича, отчего тот бледнеет.

— Нам этот нужен? Тоже падаль импереалистическая… титулярный советник. Пёс самодержавия.

На пса Лаврентий Сигизмундович не особо походил, разве что имелся в виду какой-нибудь престарелый мопс.

— Погоди, — Красавчик вновь морщится. — Всё по порядку. Мы устроим суд. Снимем всё. И запечатлим казнь предателей, как и собирались.

Экие у них, однако, планы долгосрочные. Но и хорошо. Пока суд. Пока запечатлеть… я икнул и дёрнул тень. Отозвалась она не слишком охотно.

И запах бомбы её, конечно, манил, но не сказать, чтобы так, как прежде.

— Тогда лучше бы в купе. Можно в моё. А то суд в коридоре, право слово, несолидно, — Алексей Михайлович относился к происходящему явно с иронией человека, которого это самое происходящее будто бы и не касалось. — Для казни уже можно, чтоб ковры не пачкать. А суд… нет-нет, моё будет дальше… тут дамское. Поверьте, всякие там духи-крема и пеньюары в кадре изрядно повлияют на общий драматизм ситуации. Суд — дело серьёзное, значит, и проводить надо в обстановке соответствующей, а не средь парфюмов да перьев…