Людей здесь было куда как поболе. Толпа растянулась вдоль поезда, ничуть не опасаясь, что соседний, та самая «Стрела» может тронуться. Детишки и вовсе без страху заглядывали под колёса, не удивлюсь, что и лазили там же.

— А нам в какой вагон? — поинтересовался я у Еремея.

— Третьего классу, — отозвался он. — Сейчас глянем, где не сильно людно…[3] Куда прёшь, дура⁈

Это адресовалось юркой бабёнке, что попыталась протиснуться вперёд. Та отскочила в сторону и разразилась бранью, впрочем, тотчас переключившись на кого-то другого.

В вагон мы всё-таки забрались.

Был он длинен и узок, тёмен, поскольку окна здесь оказались мелкими да и те из дурного, мутного стекла. И света сквозь них почти не проникало. А ещё в вагоне курили.

Прямо внутри.

И без того насыщенный ароматами человеческого пота и иных, не самых приятных запахов, воздух пропитывался и табачным дымом. Казалось даже, что сам вагон наполнен седым густым туманом, в котором лишь отдалённо угадывались силуэты людей.

Еремей, минув пяток лавок, остановился возле одной, на которой устроился тощенький мужичок с сигареткой.

— Сгинь, — велел ему Еремей, и мужичок подчинился, прихвативши с собой грязный тюк. — А вы, оглоеды, двигайтесь к окошку, там, глядишь, и приоткрыть выйдет.

Вышло.

Правда не с первого разу, потому как что-то заело, но Еремей справился.

Чтоб вас всех. Да тут доехать и не задохнуться — само по себе квест. Вагон же продолжал наполняться людьми.

— А я говорила… говорила, надобно раньше! — нервный женский голос раздался где-то вдалеке, и тотчас стих, перебитый сочными матюками.

Да уж, публика собралась разношёрстная. Хотя рядом с нами и не рисковали садиться. Подходили, но завидевши грозную фигуру Еремея в шинели, на которой он для этакого случая повесил пару медалек, убирались подальше.

— Извините, — а вот невысокий господин в неплохом костюме решился. — Вы не станете возражать, если я рядом присяду? Мне недалеко, до Подлесской… часа через два, на станции, пересесть попробую.

Он изобразил улыбку. И вышла та какою-то неловкой.

Нам ехать два дня. Интересно, а спальные места здесь как? Подозреваю, что совсем не так, как дома.

— Как-то непривычно… — господин осторожненько опустился на краешек скамьи. — Обычно я вторым классом путешествую, но вот сегодня, представляете, сказали, что мест нет! Но обещали, что на следующей станции кто-то выходит, и место образуется. Нет, ну вот как так-то? Я ж по делу государственному, а не по какой прихоти. Они же мне — мест нет!

И в голосе его послышалось искреннее возмущение.

Я подвинулся и Метельку дёрнул, который подсел поближе. Мелькнула мыслишка, что этот господин не просто так объявился, что он в своей гладкости и неказистости, просто притворяется, а на самом деле — это шпион, Сургатом посланный.

Или Синодом.

Нет, этак недолго форменным параноиком стать.

— Случается, — Еремей окинул господина взглядом. — Еремей. Волков. Воспитанники мои.

Имён называть не стал.

— Какие очаровательные отроки… сироты? Ах, простите… Лаврентий Сигизмундович Тоцкий. Титулярный советник. А вы из военных будете?

Вагон продолжал наполняться людьми. Мимо прошествовало семейство, возглавляемое лохматым мужичком в высокой шапке и отчего-то — в шубе. За ним, склонив голову так, что и нельзя было разглядеть лица, семенила баба и четверо детей, старший из которых уже был изрядно выше матери. Женщина и дети волокли тюки, а один — и корзину, из которой вытягивалась змеиная шея гуся.

— Бывший. Вы не переживайте, Лаврентий Сигизмундович, — иным, спокойным тоном, произнёс Еремей. — Сейчас от людишки зайдут, обсядутся. Кто понизу, кто наверх залезет…

Вторые полки тоже имелись.

— Лишних не пустят.

— Это да… это конечно… всё одно суета несколько непривычна, — Лаврентий Сигизмундович открыл массивный саквояж и вытащил платочек. — Признаться, жалею, что в партикулярном путешествую. Глядишь, одел бы мундир, оно бы и уважения прибыло, пусть даже ныне и без него дозволено, ежели в дороге-то. Хотя, конечно, странно, что не пустили. Мол, мест нет. Я же вижу, что два вагона второго класса, а вместо третьего, который должен быть, синий прицепили. Сколь себя помню, то никогда-то на этом направлении отдельно первый класс не цепляли. Публики на него нет-с… а тут вот… и стало быть, во втором уплотнение приключилось. И мест нет-с. Я им, стало быть, как так-то? А мне — вот так. Я уж и в первый согласен был, только… тоже не пустили. Заявили, мол, либо оставайтесь и ждите завтрашнего, или езжайте третьим, а там, глядишь, случится оказия пересесть. Я и подумал, что ждать — оно как-то вот неправильно. Меня встречать будут. Люди. Неудобственно получится. Вот и рискнул… до следующей станции. А представляете, меня там ещё, на перроне, какая-то… особа женского полу обложила матерно!

В его голосе было такое искреннее удивление, что Метелька скривился, с трудом смех сдерживая.

— А ещё один в спину пихнул, так едва ли не под колёса! Этак до беды недалеко. Возможно, вы слышали? В прошлом месяце человек один так под поезд и угодил. Правда, обходчик и нетрезв был, но… боюсь я ездить.

— Почему? — не удержался я.

— Так ведь… если представить… вот эта вот конструкция вся, она ж ненадёжна. Громыхает и железо… и аварии… вы вот страховались?

— Нет, — за меня ответил Еремей.

— А я всегда-с… всегда-с страхуюсь. Покупаю прямо в кассе и с билетом. Очень удобственно. И ежели чего, то матушке моей хоть какое вспомоществление выйдет.

— Чего? В смысле, вы сказали «ежели чего». А чего может быть? — мне сложно удержаться от вопросов.

— Всякое, молодой человек. Всякое. Вот взять хотя бы кукуевскую катастрофу? Слыхали?

— Нет, — мы с Метелькой одновременно покачали головами.

— Вот… а дело-то известное. Насыпь размыло, и рельсы под тяжестью поезда поползли, да прямо в овраг. Там пассажирские вагоны и потонули[4], прямиком в жиже, которая на дне… мир душам их, — он перекрестился и с немалым энтузиазмом продолжил: — А про крушение на Эльве?[5]

— Не стоит, — спокойно, но жёстко произнёс Еремей. — А то ещё наберут в голову всякое дури.

— Да, да… конечно… извините… это нервное.

Раздалось пыхтение.

А потом протяжный скрежет. И вагон содрогнулся, что заставило людей, забивших проходы, суетиться.

— Лезьте наверх, — велел Еремей и, привстав, откинул полки. — Еще пару минут и тронемся.

— Разумно ли это? — Лаврентий Сигизмундович на полки глядел с явным ужасом.

— Конечно. Не нам же с вами лезть. Они вон молодые, ловкие. Пусть сверху и сидят. А вы, я вижу, человек солидный. Такому по верхним полкам лазить не с руки.

— Это да… это верно. Выпьете? Я, когда переживаю, позволяю себе малость. Коньячок. Хороший…

Мы с Метелькою быстро вскарабкались на вторые полки. Я с облегчением вытянулся и потёр нос. Чтоб вас… как тут живым доехать? Наверху было адски душно, и воздух из открытого Еремеем окошка лишь слегка разбавлял ядрёное марево из человеческих запахов и табачного дыма.

Вагон вновь содрогнулся.

— Никогда не ездил так от, — Метелька вытянулся. — Благодать…

У меня о благодати были иные впечатления.

— Хочешь так ляг, хочешь — боком… — он перевернулся на спину и руки на животе сцепил. — Батька сказывал, что брат егоный ещё когда на заработки до городу ездил. Давно. Так там вагоны без классу были, ну, такие, когда только стенки, а крыши нету…

— Это старые, — донеслось снизу. — Теперь подобные запрещены к эксплуатации. Из соображений гуманизма.

— Чего⁈ — уточнил Метелька, свешиваясь.

— Человеколюбия, — пояснил я ему.

— И прошу заметить, что далеко не все были согласны с этим запретом. Всё же в конечном итоге дешевизна проезда искупала некоторые неудобства… впрочем… не знаю. Слышал, что их до сих пор используют на частных дорогах. Но сколь правда, судить не берусь… ваше здоровье.

Выпили они, не чокаясь.

— Простите, из закуски только шоколад и пирожки. Матушка собрала. Она всегда волнуется, когда мне надобно по делам отлучится. Вот и беру… угощайтесь. И детишек угостите. Вот эти с визигой[6] осетровою… матушка её как-то хитро отваривает, с травами. Очень ароматная выходит. А это с капустой. С яблоками вот.