— С какой стати мне что-либо скрывать?

Арно пошевелил губами: то ли размышлял, то ли пережевывал застрявший между зубами кусочек пищи.

— Я не люблю, когда чужие суют нос в мою частную жизнь, — наконец изрек он. — Ты будешь жить в амбаре. И питаться тоже там. Я не желаю видеть тебя больше, чем необходимо. Платить стану пятьдесят евро в неделю, если посчитаю, что ты того заслуживаешь. Соглашайся или убирайся ко всем чертям.

— Хорошо.

Жалованье было ничтожным, но деньги меня не интересовали. Однако появившийся в глазах Арно блеск заставил меня пожалеть, что я легко согласился. Было ошибкой проявлять перед ним слабость.

Он, словно оценивая, оглядел меня с ног до головы.

— Идея тебя нанять пришла в голову Матильде, а не мне. Мне это не по душе. Но тут полно работы, и ее надо делать. Она посчитала, что мы можем взять для этого английского лодыря, и я не стал противоречить. Но я буду за тобой приглядывать. Попробуй разозли меня хоть раз, и ты сильно пожалеешь. Ясно?

Арно несколько секунд смотрел на меня, чтобы я осознал его слова, затем взял ружье со стола.

— Свободен. Топай отсюда. — И он принялся протирать ствол промасленной ветошью.

Злясь и испытывая унижение, я похромал к двери.

— Вот еще что. — Арно ледяным взглядом посмотрел на меня поверх ружья. — Держись подальше от моих дочерей.

Было так жарко, что после разговора с Арно я не полез на леса. К тому же настало время обеда, и, когда вернулась Матильда, я дождался у кухни еды и отнес тарелку в тень амбара. Надо было охладиться во всех смыслах слова. Обида жгла меня, и я задавал себе вопрос: не лучше ли попытать удачи на дороге? Но ответом было мое собственное нежелание рисковать. За пределами фермы меня ожидало одно — неопределенность. Требовалось время, чтобы решить, как поступить дальше. И если для того, чтобы выиграть это время, нужно было подчиняться правилам Арно, приходилось с этим мириться.

В тот день обед состоял из хлеба, помидоров и темной, обильно сдобренной специями домашней колбасы. Кроме того, маринованные каштаны и на третье маленький желтый абрикос. Оказавшись на ферме, я не ел ничего другого, кроме того, что было выращено или произведено здесь.

Я проглотил все, кроме абрикосовой косточки и черенка, и мечтал закурить. От острой пищи захотелось пить, и я отправился к крану в амбаре. Сладковатый запах вокруг бочек с дрянным вином был приятнее самой жидкости. Пересекая прямоугольную бетонную площадку на каменном полу, я угодил костылем в глубокую щель. Пошевелил концом осыпающийся край и подумал: «Мало клали цемента». Если здесь работал тот же человек, который чинил дом, он справился нисколько не лучше.

Открыв кран, я напился из подставленных под струю ладоней. Вода была холодной и свежей. Плеснув немного на лицо и шею, я вышел из амбара и едва не столкнулся с Греттен.

— Прошу прощения.

Она улыбнулась. Греттен была в короткой майке и коротко обрезанных джинсовых шортах, и я удивился, как Арно разрешает ей в них выходить. Она несла ведро, но пластмассовое, а не металлическое, как те, которыми пользовался Жорж. За ней бежал спаниель. Завидев меня, Лулу запрыгала и завиляла хвостом. Я почесал ее за ушами.

— Вот несу всякую всячину поросюкам, — произнесла Греттен. — Но, похоже, переложила ведро. — Она держала ручку обеими руками, и это мешало ей идти. — Помогите, если вам нечего делать.

Я старался придумать, как бы отказаться. Предостережения ее отца звучали у меня в ушах, и я не знал, сумею ли со своим костылем так далеко унести ведро. Улыбка Греттен стала шире, ямочки на щеках заметнее.

— Пожалуйста. Мне правда очень тяжело.

По ее настоянию мы понесли ведро вдвоем, держась за ручку каждый со своей стороны. Но не прошли и нескольких ярдов. Греттен постоянно хихикала. И я, потеряв терпение, потащил ведро один. Оно оказалось не таким тяжелым, как говорила Греттен. Но идти на попятную было поздно. Оставалось надеяться, что даже Арно не станет возражать, узнав, что я помогаю кормить его свиней.

— Отращиваете бороду? — спросила Греттен, когда мы шагали по дорожке среди виноградника.

Я смущенно вспомнил о щетине на подбородке.

— Нет, просто не брился.

Она искоса посмотрела на меня и нерешительно улыбнулась.

— Можно потрогать?

Прежде чем я успел ответить, Греттен погладила меня по щеке. От ее нагретой солнцем обнаженной руки пахло жженой карамелью. А когда она убрала руку, ямочки на щеках обозначились еще сильнее.

— Вам идет. Мне нравится.

Пока мы шли через каштановый лес, собака скакала впереди. Греттен свернула на ответвлявшуюся от главной дороги протоптанную под деревьями грязную тропинку, которая привела нас на поляну, где из проволоки и досок был сооружен большой загон. Отдельно стояла уродливая хибара из шлакоблоков. Ничего не объясняя, Греттен прошла мимо и направилась к загону.

Вся поляна гудела от мух. Аммиачный запах был настолько силен, что защипало в носу. Животные лежали распростертыми на изрытой земле, и единственным свидетельством, что они живы, было басовитое похрюкивание и подергивание ушами. Они отличались от свиней, которых я прежде видел. Огромные, темно-крапчатые, с грубой, жесткой щетиной. В тени под ржавыми железными навесами они казались упавшими на эту грязную землю с небес неразорвавшимися бомбами.

Греттен открыла ворота в заборе и вошла внутрь.

— Где Жорж? — спросил я, с тревогой глядя на нежащихся в загоне тварей. Старого свинаря нигде не было.

— Он уходит днем на обед. — Греттен придержала передо мной ворота открытыми. — Войдете?

— Лучше подожду здесь.

— Свинки вас не тронут, — рассмеялась она.

Мне вообще не хотелось там находиться, к тому же, проковыляв с ведром до поляны, я выдохся, и требовалось передохнуть, чтобы пройти обратный путь. Взяв ведро, теперь не показавшееся таким тяжелым, Греттен отпихнула попытавшуюся проскочить за ней в загон собаку и направилась к корыту. Свиньи подняли головы и вопросительно хрюкнули, но только две или три потрудились встать и подойти. Я поразился, насколько они огромны — кули плоти на тонких ногах, лошадиные туши на коктейльных палочках.

Греттен вышла и закрыла за собой ворота.

— Как они называются?

— Поросюки. Потомство от скрещивания диких кабанов и домашних черных свиней. Папа выводит их много лет, а Жорж продает в городе мясо. Оно пользуется бо́льшим спросом, чем обыкновенная свинина.

Одна из тварей двинулась к забору. Греттен подобрала выкатившуюся из загона репу и швырнула обратно через проволоку. Свинья легко размолотила ее зубами. От одного этого вида у меня заныла нога. Но Греттен ее челюсти не испугали. Когда свинья принялась тыкаться пятачком, надеясь выклянчить больше еды, она почесала ее за ушами. Та в ответ подняла морду, и оскал ее пасти стал похож на ласковую улыбку.

— Вам не жаль? — спросил я. — Не жаль, что их убивают?

— С какой стати? — искренне удивилась Греттен. Щетина на голове свиньи шуршала под ее пальцами. — Если хотите, можете погладить.

— Нет, спасибо.

— Она не кусается.

— Поверю вам на слово. — Я заметил, что внутри большого загона выстроен меньший. С виду пустой, кроме крытого гофрированным железом навеса. — А что там?

Греттен распрямилась, вытерла ладони и двинулась в ту сторону. В этом месте заборные секции были новые, доски по сравнению с другими участками не успели почернеть.

— Там папа держит своего кабана.

— Вы говорите о нем как о домашнем любимце.

— Он не домашний любимец. Он страшный. Я его ненавижу.

— Почему?

— У него плохой характер. Только Жорж может с ним справиться. Был случай, он меня укусил. — Греттен вытянула загорелую ногу, повернув так, чтобы стал виден белый шрам на гладкой коже икры, и улыбнулась. — Пощупайте, какой шероховатый.

— Мне видно. — Я не собирался распускать руки и заигрывать с ней. Даже если бы Греттен не состояла в родстве с Арно, было в ней нечто такое, отчего хотелось сохранять дистанцию. — Если так все плохо, почему ваш отец его не убьет?