Она опустила ногу.

— Он ему нужен на племя.

— Разве нельзя завести другого?

— Они дорого стоят. Кроме того, папа любит этого. Говорит, что он выполняет все, что ему положено.

В загоне послышался шум. Греттен повернула голову на звук.

— Он нас слышит.

Сначала я решил, что Греттен говорит об Арно, но сообразил, что речь идет о кабане. Под навесом что-то зашевелилось, мелькнула тень. Показалось рыло с пятачком. Греттен набрала горсть земли и швырнула в загон. Загремела гофрированная кровля.

— Хряк, выходи!

«Не удивительно, что у него испортился характер», — подумал я. Еще одна горсть земли полетела в ту сторону. Раздалось злое ворчание, и наружу выскочил кабан. Он был больше своего потомства. И страшнее на вид. Снизу из пасти торчали клыки, большие, как листья щавеля, уши нависали на глаза. Он подслеповато оглядывался, стараясь определить, где мы находимся. Затем пошел в атаку.

— Боже!

Я отскочил, когда кабан врезался в забор. Костыль поехал в сторону, и я крепко приложился задом в засохшую грязь. И пока ограждение сотрясалось, пытался подняться и опереться о костыль. Греттен, напротив, не двинулась с места. Подобрала длинную палку и, когда кабан вновь двинулся вперед, ткнула в него через забор.

— Давай, хряк, давай!

Кабан от возмущения взревел. К сваре подключился спаниель, а Греттен продолжала колотить кабана палкой. Удары получались смачные, но не чувствительные.

— Может, не надо? — предостерег я.

— Я только подразнить.

— Мне кажется, он не понимает шуток.

Кабан, стараясь добраться до заливающейся лаем собаки, бился в забор. Доски трещали и содрогались. Теперь понятно, почему Жоржу приходилось постоянно чинить загон.

— Перестаньте, — попросил я.

Греттен, тяжело дыша, надменно посмотрела на меня.

— Вам-то что? Это не ваш кабан.

— Вряд ли ваш отец обрадуется, если покалечите его призового производителя.

Греттен, не выпуская палки, обожгла меня взглядом. И мне на мгновение показалось, что сейчас эта палка пройдется по мне. Но в это время на поляну въехал ржавый «Ситроен». Остановился у загона, и из него выбрался Жорж. Он и вне машины казался не выше, чем сидя за рулем. На строгом лице осуждающая гримаса.

Жорж взглянул на все еще бросающегося на забор кабана. На сей раз удостоил меня беглым взглядом и спросил у Греттен:

— Что происходит?

— Ничего. — Та мрачно потупилась.

— Почему кабан в таком расстройстве? Что делает у забора собака?

— Просто играем.

Жорж поджал губы.

— Ты не должна приводить сюда собаку.

— Мы и не приводили. Она сама прибежала.

Мне не понравилось, что Греттен сделала меня соучастником своей лжи, но я промолчал. Да и моя личность Жоржа не интересовала.

— Ты не должна приводить сюда собаку, — повторил он и прошел мимо нас к загону.

Кабан вскинулся, но сразу затих и разрешил почесать себя по голове. Жорж успокаивающе разговаривал с ним, но я не слышал слов. Греттен состроила за его спиной гримасу.

— Пойдемте, нам нельзя волновать его драгоценных свинок.

Выходя с поляны, она сердито махала палкой.

— Старая кляча! Ему нужны только свиньи. Он даже пахнет, как они. Заметили?

— Вроде нет.

На самом деле я заметил, но не собирался вставать на ее сторону. Это было бы неправильно. Я хотел поскорее вернуться и чтобы Арно не увидел нас вместе.

— Втирает в них уксус, — продолжила Греттен, не обращая внимания на мои слова. — Говорит, что это защищает их шкуру от солнца, но провонял, как они.

И не только Жорж. У амбара я почувствовал, что мы тоже прихватили с собой что-то от свиней.

— Что за запах? — спросила Греттен.

Я взглянул на грязь на джинсах и руках.

— Черт!

— Вы воняете хуже, чем Жорж, — рассмеялась она, делая шаг назад.

Одно хорошо: не будет вокруг меня виться. Я дождался, пока Греттен уйдет, снял майку и, морщась от отвращения, направился в амбар отмываться.

Поросячий запах все еще стоял у меня в носу, когда я шел через двор к лесам. С тех пор как мы с Греттен вернулись на ферму, солнце жгло не так сильно, но от булыжника еще поднималось жаркое марево. После ослепительного света во дворе в кладовой показалось сумрачно, как в подземелье. Я подпер дверь мешком с песком и, дождавшись, чтобы тени обрели реальные формы, вошел.

Было что-то зловещее в том, как здесь все бросили: торчащая из застывшего раствора лопата, раскиданные по полу инструменты и материалы. Картина напомнила мне законсервированный участок археологических раскопок. Когда глаза привыкли к полумраку, я собрал все, что мне требовалось.

Комбинезон был некогда красный, а теперь висел испачканный раствором, грязью и маслом. Я помнил, что Матильда разрешила пользоваться всем, что мне нужно, но поежился при мысли, что надену его. Зато комбинезон защитит меня от солнца, и он не перепачкан поросячьим дерьмом.

Прислонив костыль к стене, я разделся до трусов и натянул комбинезон. Влажная ткань неприятно прилипала к коже и отдавала застоялым запахом чужого пота. Наверное, в нем работал бывший строитель. Для Арно брючины длинноваты, а Жорж целиком бы уместился в одном кармане.

Выйдя на улицу, я осмотрел их все и в боковом обнаружил кожаные рабочие перчатки, но такие заскорузлые и скрюченные, что они казались ампутированными кистями. Я отложил их вместе с огрызком карандаша и маленьким блокнотом с нацарапанными цифрами промеров. Вроде бы и все богатство. Но, похлопав по карманам в последний раз, обнаружил кое-что еще.

Презерватив в бумажной упаковке.

Вот что уж меньше всего ожидаешь найти в рабочем комбинезоне. Я оглянулся на кладовую, и мне пришла в голову мысль. До этого я не связывал незаконченное строительство и отсутствие отца Мишеля. Это бы объяснило странное поведение Матильды и реакцию Греттен у озера, когда она заявила, что отец Мишеля предал их и подвел.

Возможно, во многих смыслах этого слова.

Оставив презерватив в кладовой, я сунул под мышку костыль и полез на леса. Ступени лестницы до того разогрелись, что обжигали руки, а настил лесов жарил, как сушильная печь. Тени не было, и я порадовался, что надел комбинезон с длинными рукавами. При взгляде на осыпающуюся стену стали возвращаться сомнения, но я не дал им овладеть собой и взялся за кувалду и долото.

— Ладно, начнем, — вслух произнес я и нанес первый удар.

В отбитии старого раствора было что-то от дзен-буддизма. Работа тяжелая, монотонная, но гипнотизирующая. Каждый удар стали по стали производил чистый музыкальный тон. Если выбрать правильный ритм, кажется, будто долото поет, и каждая последующая нота начинает звучать до того, как стихает предыдущая.

Действует, как ни странно, умиротворяюще.

Сначала я прерывался на отдых, но затем выбрал нужный темп и стал работать без пауз. А раненой ступне помог тем, что сложил друг на друга пару или тройку оставленных на настиле больших камней и опирался на них коленом. Иногда для разнообразия садился на них и продолжал в таком положении колотить. Бинт пачкался, но с этим приходилось мириться.

В первый день я не собирался работать долго, но потерял ощущение времени. И только когда прервался, чтобы вытащить из глаза отскочившую крошку раствора, заметил, как низко стоит солнце. День пролетел незаметно.

Но как только я прекратил работу, дали себя знать всякие болячки. Ломило плечи, саднило руки, на ладонях от кувалды надулось множество пузырей. На тыльной стороне кисти багровел синяк — напоминание о том, как я промахнулся по бойку долота.

Все это меня нисколько не расстроило — болячки были честно нажитыми. Но я, видимо, стукнул по часам — треснуло стекло. Мое настроение ухудшилось. Часы работали, но я снял их с руки и положил в карман. Не хотел повредить их еще сильнее. Кроме того, часы назойливо напоминали о том, о чем я хотел забыть.

Пока я находился в этом месте, время меня не интересовало — ферма жила в соответствии с собственным ритмом. Сняв кепку с головы, я оценил проделанную работу. Там, где раствор был вырублен, он стал светлее старого, но площадь обработанного казалась удручающе мизерной на фоне еще не охваченного пространства. Однако начало было положено, и это неожиданно ободряло.