Как утверждает Хазрат Инайят Хан в «Очищении ума», есть два способа познавать жизнь: один из них – восприятие, другой – экзальтация, и последняя – удел мистиков.

Не то чтобы мне не терпится похвастаться, что в девяносто третьем году в России я пережил, говоря словами Хазрата Инайята Хана, мистический опыт. Некое подобие экзальтации знакомо даже представителям животного мира, разным птицам и зверью, а если копнуть еще глубже, то можно узнать, что и у гор бывают мгновения радости, и у деревьев – мгновения экстаза, как гласит исламское поверье.

В октябре девяносто третьего года я действительно находился в состоянии экзальтации, которое изредка прерывалось досадными недоразумениями типа случая с огурцами, а чаще нарушалось необходимостью добираться из дома в библиотеку и обратно – каждый день на это уходило два часа. Пожалуй, это и была главная причина, по которой на следующий день после революции, взяв свои сумки и чемоданы, я спустился, вышел на Белозерскую улицу и остановил такси.

– Куда ехать? – спросил таксист.

– В центр, – ответил я, – на улицу Трофимовича[15].

– Там стреляют, – сказал мне таксист.

– Я заплачу сто пятьдесят рублей.

– Но там стреляют.

– А если двести рублей? – спросил я.

– Но там стреляют, – повторил таксист.

– Двести пятьдесят, – предложил я.

– Садись, – кивнул он, и я с радостью переехал с Белозерской улицы на улицу Трофимовича, в дом на набережной, в десяти минутах ходьбы от Ленинской библиотеки.

Над диссертацией мне работалось замечательно, пока одно событие в ноябре не довело меня до слез.

Когда я только приступил к диссертации, я был во власти состояния, которое Хазрат Инайят Хан в «Очищении ума» называет физическим аспектом экзальтации, вызванной постижением бесконечности пространства, а экстатические образы открывающихся передо мной литературных горизонтов дышали обещанием той свободы, которой так жаждала моя душа, если принять на веру, что душа бессознательно тоскует, стремясь снова обрести ту свободу, какой обладала изначально. Об этом говорит Руми в поэме «Маснави», не раз процитированной Хазратом Инайятом Ханом в «Очищении ума».

Однако это восторженное состояние, которое выдержало и обручи, сдавливавшие голову, и ежедневные двухчасовые поездки, и революцию, и недоразумения с хозяйкой моей новой квартиры, рассыпалось в прах в один из ноябрьских дней девяносто третьего года в московской библиотеке имени Ленина, когда, сравнивая записи из двух дневников, сделанные в разное время художником-музыкантом-издателем Михаилом Матюшиным, мужем поэтессы-футуристки Елены Гуро, я понял, что среди футуристов, которых в своем приподнятом состоянии я представлял, что называется, рыцарями без страха и упрека, попадались также авантюристы средней руки, каким и оказался художник-музыкант-издатель Михаил Матюшин, муж поэтессы-футуристки Елены Гуро, и это открытие, значение которого с высоты сегодняшнего практически равно нулю, в тот момент, в ноябре девяносто третьего года, когда я устал от тисков, сдавливавших голову, от длинной дороги из дома в библиотеку, от революции, от недоразумений с хозяйкой новой квартиры, от того, что невозможно было узнать, куда исчезали люди, о которых я планировал написать в диссертации, – в тот момент благодаря этому открытию я переместился со стадии экзальтации на стадию трезвого восприятия, перешел от ступени духовных чувств к ступени чувств физических, как это описано в «Очищении ума» Хазрата Инайята Хана, или, говоря словами американского писателя Курта Воннегута, момент, «когда экскременты влетели в вентилятор». И в тот же миг, сидя в Ленинской библиотеке в Москве, я разразился слезами, я готов был провалиться от стыда, и чувство стыда не покидало меня до тех пор, пока в декабре девяносто третьего года я не попал на день рождения моей квартирной хозяйки.

Выше я уже говорил, что, работая над диссертацией, переживал один из прекраснейших периодов в жизни. Я понимаю, что, если судить по описанию тогдашних событий, может показаться, что не так уж все было радужно, но это действительно было прекрасное время – хотя бы потому, что я писал диссертацию, посвященную поэту и его поэзии.

Как рассказывал секретарь Анны Ахматовой, в последние годы, когда кто-нибудь писал ей, что в трудные минуты находил утешение в ее стихах, она тут же диктовала в ответ: «Мои стихи никогда не были для меня утешением. Я всегда жила так – безутешно. Подпись: Ахматова».

Хозяйка квартиры в доме на набережной, куда я переехал, с первого же дня, едва я у нее поселился, смотрела на меня с подозрением – никакого доверия я у нее не вызывал. Она тут же стала забрасывать меня вопросами.

– А вы, – спрашивала она, – куда уходите на целый день?

– В библиотеку, – говорил я.

– А-а-а-а, понятно. А вы, – продолжала она, – еще студент?

– Да, – отвечал я.

– А-а-а-а, понятно. А сколько вам лет? – спрашивала она.

– Тридцать, – отвечал я.

– А-а-а-а, понятно.

Из этих разговоров было ясно, что хозяйка квартиры в доме на набережной, когда я у нее поселился, поначалу сама была не рада, что сдала мне комнату, и без особой охоты пригласила меня на свой день рождения; а вот я был очень этому рад: в то время я уже начал иначе смотреть на свою диссертацию – это было через несколько дней после того, как я совсем другими глазами взглянул на Ленинскую библиотеку в Москве.

Хозяйка квартиры в доме на набережной пригласила на день рождения всех коллег-архитекторов. Как архитектор на государственной службе в постперестроечной России, она, к сожалению, зарабатывала такие копейки, что вынуждена была как-то выкручиваться и сдавать комнаты совершенно незнакомым людям, которые, даже если не вдаваться в детали, выглядели подозрительно, расхаживали по квартире, рыская по ее гостям шпионским взглядом, а она, как человек воспитанный, вынуждена была приглашать их на свои дни рождения, включая не только обычные дни рождения, но и те, на которых среди приглашенных коллег присутствовал архитектор по имени Володя, высокий, большой, с двумя очень крупными и далеко отстоящими друг от друга передними зубами. Он был в прекрасном расположении духа, то и дело произносил тосты, болтал со всеми направо и налево – он производил приятнейшее впечатление, этот архитектор Володя, бывший коллега хозяйки квартиры в доме на набережной.

– Послушайте, – улучив момент и отведя меня в сторону, обратилась ко мне хозяйка, и по ее тону было понятно, насколько ей трудно говорить о том, что она собирается сказать, но, видимо, она считала, что незнакомых людей, снимавших у нее жилье и похожих на шпионов, она обязана не только приглашать на празднование дня рождения, но еще и отводить в сторонку и объяснять им некоторые вещи, иначе они поймут все неправильно и потом, вернувшись на Запад, начнут распространять неправильную информацию с целью дискредитации Союза московских архитекторов, даже если все так и есть и они видели это своими глазами. – Послушайте, – сказала она мне извиняющимся тоном, в котором угадывалась досада, – вы не подумайте, что Володя всегда такой. Дело в том, что три месяца назад он уволился – его государственной зарплаты не хватало, чтобы содержать трех бывших жен, и он ушел на вольные хлеба и поэтому три месяца не выходил из дому. Он просто хочет немного расслабиться, а вообще он человек очень воспитанный, очень образованный: вот он немного придет в себя, и вы сами в этом убедитесь, – сказала мне хозяйка квартиры.

– Что вы, не волнуйтесь, не вижу в этом никакой проблемы, наоборот, Володя мне очень нравится, – заверил я.

– А-а-а-а, – протянула хозяйка квартиры, – понятно, – и посмотрела на меня все тем же подозрительным взглядом, словно говорившим, что за мной нужен глаз да глаз.