«Представляю, что было бы, если бы результат ПЦР-теста из Болоньи пришел вовремя, – думаю я. – Да я просто счастливчик».

Отель находится на углу улицы Зодчего Росси, названной в честь архитектора Карло Росси.

Когда я приезжал сюда еще в годы учебы, – это было в 1995 году, – два студента-архитектора из Комо уверяли меня, что эта улица, застроенная зданиями, возведенными Карло Росси, – самая красивая улица в мире.

Вот и сейчас, узнав, что мы итальянцы, служащий отеля при каждой встрече сообщал нам, что Карло Росси, сын итальянского хореографа и немецкой танцовщицы, – один из величайших архитекторов всех времен и что в 1924 году, когда в Ленинграде озаботились переименованием улиц, их все называли в честь революционеров и только эту улицу тогда же, в 1924[61] году, назвали в честь Карло Росси, великого зодчего, сына итальянского хореографа и немецкой танцовщицы.

За десять дней нашего пребывания в Петербурге мы услышали это от него не меньше десяти раз.

Как пишет Элен Файнштейн, Льву Гумилёву, которому в 1921 году, на момент расстрела Николая Гумилёва, было девять лет, никто не сообщил о казни отца.

Бедный ребенок. Бедный Лев Николаевич.

Для меня естественно называть Льва Гумилёва по имени и отчеству – Львом Николаевичем, потому что он очень любил отца.

А вот Анну Ахматову мне трудно называть Анной Андреевной, потому что у нее с отцом были непростые отношения.

Когда он запретил ей позорить свое имя столь сомнительным занятием, как стихи, она ответила: «И не надо мне твоего имени!»

И, когда позднее ее называли Анной Андреевной, ей это не нравилось.

Она говорила, что отчество звучит уместно применительно ко Льву Николаевичу Толстому, но не к ней.

Когда я прочитал это, сразу подумал: «А что я говорил!»

Мы здесь практически единственные гости с Запада.

Как приятно видеть Петербург без итальянских туристов.

Итальянцев за границей всегда можно узнать по одежде и манере разговаривать, по тому, как они ведут себя и какие места посещают.

В спектакле «Попросите меня одеться как итальянец, и я не буду знать, что надеть», с которым мы гастролировали на пару с Никола Боргези, мы пытаемся разобраться, что значит быть итальянцем. Работая над этой пьесой, я спрашивал своих сетевых собеседников, что значит, в их понимании, быть итальянцем, то есть чем итальянцы отличаются от не-итальянцев.

Приведу пять из полученных ответов.

Если у туриста за границей вы видите рюкзак «Инвикта», то это итальянец.

Если на завтрак в отеле сервируется шведский стол, итальянцы с превеликим удовольствием делают себе бутерброды на обед или прячут в сумках и выносят фрукты. А еще они с радостью рассовывают по чемоданам мыло и другую мелочовку, которую находят в номере.

Для меня типичный итальянец – мой брат. Ему шестьдесят, скоро на пенсию, а он в прошлом году пошел работать в школу.

Быть итальянцем означает, перед тем как пойти поплавать в море, обязательно плотно поесть, а потом выждать три часа.

А один человек из Реджо-Эмилии написал мне, что у него есть друг с интересным прозвищем, которое, по его мнению, идеально отражает итальянский характер: друзья прозвали его Меннеа[62], потому что при рабочем дне до шести вечера он умудряется быть дома уже без четверти шесть.

Должен сказать, я очень люблю Италию, но, какие бы преимущества мне эта любовь ни давала, приезжая в Россию, я охотно забываю о том, что я итальянец, с радостью избавляюсь от рюкзака «Инвикта», от которого в Италии никуда не деться, и наслаждаюсь светом России – здесь он совсем другой, не такой, как у нас, – особенно в Петербурге и особенно летом. Здесь кажется, что свет льется на вас отовсюду. В памяти всплывает песня Паоло Конте: «Пока вокруг только дождь и Франция», и так и тянет напевать: «Пока вокруг только свет и Россия». И вот что интересно: когда я приезжал сюда раньше, как только мне на глаза попадался рюкзак «Инвикта», все очарование пропадало, я сразу чувствовал себя не исследователем света, а одним из бесчисленных туристов, однако в этом году за десять дней, проведенных в России, мы с Клаудио не увидели ни одного рюкзака «Инвикта», и это было чудесно.

В 1920 году Анна Ахматова начинает встречаться с Николаем Пуниным, который вскоре станет ее третьим мужем.

Когда они становятся любовниками, Ахматова уже живет с композитором Артуром Лурье и параллельно встречается с неким Михаилом Циммерманом[63]. Пунин состоит в браке с Анной Аренс, а на стороне у него, помимо Ахматовой, еще несколько внебрачных связей.

В 1922 году Ахматова и Пунин решают жить вместе, и она снова переезжает в дом на Фонтанке, в квартиру на третьем этаже, которую с ними делят жена и дочь Пунина.

Отношения у них непростые, Пунин – сложный человек. Искусствовед, заведующий отделом Русского музея, он увлекается японской культурой и прекрасно разбирается в современном русском искусстве. Сексуальная энергия бьет у него, можно сказать, через край, он очень ревнив и бывает груб с Ахматовой, а к ее сыну относится откровенно плохо.

И в то же время он испытывает к Анне очень нежные чувства. В дневнике Пунин вспоминает один случай, когда, войдя к нему, Ахматова спросила: «Рад, что я пришла?» и он ответил: «Еще бы!» А позднее записал:

«Я не рад, я счастлив полным белым счастием, так что все стало тихим и чистым, как в снегу… В моей квартире – у самых окон деревья сада – в окна видны ветки в снегу; Аня, придя, так наполнила комнату, что похоже было: словно это сама зима явилась ко мне в гости, только теплая».

В нашем отеле жила русская пара из Новгорода, они приехали в Петербург отдохнуть и были приятно удивлены, встретив здесь итальянцев.

Им было лет по семьдесят. Люди небедные и антисоветски настроенные, они неохотно говорили о том, что происходит сейчас в мире, чаще просто ничего не говорили, только качали головами, мол: «Кто бы мог подумать», – скорее всего, просто не доверяли нам, иностранцам, зато очень охотно рассказывали о Советском Союзе, о котором, кто бы что ни говорил, нисколько не жалели.

– Знаете, – сказал мне Пётр (так звали этого мужчину), в прошлом инженер-строитель, а сейчас пенсионер, – в Советском Союзе не было туалетной бумаги, приходилось пользоваться газетами.

Я знал об этом. Туалетная бумага считалась роскошью, поговаривали даже, что тиражи советских газет специально увеличивали, поскольку на них ложилась еще и эта важная функция.

– Нас убедительно просили, – рассказывал Пётр, – не использовать страницы с фотографиями партийных деятелей, но я специально выбирал страницы, где были портреты деятелей партии. И получал от этого удовлетворение.

В своей статье о реализме Роман Якобсон пишет: «Мальчику задают задачу: из клетки вылетела птица; за какое время долетела она до леса, если ежеминутно пролетала столько-то, а расстояние между клеткой и лесом такое-то. Мальчик спрашивает: а какого цвета была клетка? Этот мальчик, – заключает Якобсон, – был типичным реалистом в D[64] смысле слова».

Что касается меня, если это кому-то интересно, думаю, я тоже отношусь к реалистам в духе Достоевского. Мне кажется, что читатель, посетивший дом, в котором жили Анна Ахматова, Лев Гумилёв и Пунины, увидевший цвет стен, пальто Николая Пунина, его окно, деревья, коридор, где спал Лев Николаевич Гумилёв, пока его мать делила комнату с третьим мужем, записку Ахматовой, адресованную сыну (Una salus victis, nullam sperare salutem), пепельницу, в которой она сжигала отрывки из «Реквиема» после того, как Лидия Чуковская заучивала их наизусть, маленькую драгоценную берестяную книжечку с выцарапанными на ней стихотворениями Ахматовой, – такой читатель, в отличие от человека, который ничего этого не видел (и не знает, какого цвета была эта клетка), скорее всего, гораздо лучше поймет стихотворение Ахматовой, написанное ею в 1934 году, когда ее отношения с Пуниным исчерпали себя. Оно называется «Последний тост» и звучит так: