Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее.

Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения.

Перед жителями стоял выбор: оставаться на местах и восстановить с страшными усилиями все с такими трудами заведенное и так легко и бессмысленно уничтоженное, ожидая всякую минуту повторения того же, или, противно религиозному закону и чувству отвращения и презрения к русским, покориться им.

Старики помолились и единогласно решили послать к Шамилю [предводителю чеченских повстанцев] послов, прося его о помощи, и тотчас же принялись за восстановление нарушенного».

Веничка, главный герой одной из моих любимых книг, романа Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки», произносит такую фразу: «Я если захочу понять, то все вмещу. У меня не голова, а дом терпимости».

Я восхищаюсь этой способностью Венички и тоже хотел бы этому научиться.

В 1917 году Гумилёв приезжает в Лондон.

А тем временем в России Анна начинает встречаться с его другом Владимиром Шилейко, поэтом и исследователем ассирийско-вавилонских цивилизаций.

Когда в апреле[54] Гумилёв возвращается в Петроград, Анна просит дать ей развод.

Он спрашивает ее, любит ли она кого-нибудь.

– Да, – отвечает Анна.

– Кого?

– Шилейко.

Гумилёв не может в это поверить.

Он всегда думал, что Шилейко живет исключительно работой и интересуется только глиняными табличками, исчерченными клинописью. И говорить может лишь о шумерах, ассирийцах и вавилонянах.

Поэтесса и мемуаристка Ирина Одоевцева, ученица Гумилёва, рассказывала с его слов, что просьба Анны о разводе его «как громом поразила».

«Но я овладел собой, – вспоминал Гумилёв. – Я сказал:

– Я очень рад, Аня, что ты первая предлагаешь развестись. Я не решался сказать тебе. Я тоже хочу жениться.

Я сделал паузу – на ком, о Господи?.. Чье имя назвать? Но я сейчас же нашелся.

– На Анне Николаевне Энгельгардт, – уверенно произнес я. – Да, я очень рад.

И я поцеловал ее руку:

– Поздравляю, хотя твой выбор не кажется мне удачным. Я плохой муж, не спорю. Но Шилейко в мужья вообще не годится. Катастрофа, а не муж.

И гордый тем, что мне так ловко удалось отпарировать удар, я отправился на Эртелев переулок делать предложение Анне Энгельгардт…»

Он приезжает, спрашивает Анну (дочь историка литературы и дворянка по происхождению, Энгельгардт живет с родителями) и делает ей предложение.

По его словам, «она всплеснула руками, упала на колени и заплакала: „Нет. Я не достойна такого счастья!“»

Однако семейного счастья не получилось.

Новая невестка нравится свекрови еще меньше, чем предыдущая, которую она тоже не очень жаловала.

Позднее Ахматова напишет: «Он вообразил, будто Анна Николаевна воск, а она оказалась – танк…»

Когда в следующем, 1918 году[55] у нее вышел новый сборник «Белая стая», на экземпляре, подаренном Гумилёву, Ахматова написала: «Моему дорогому другу Н. Гумилёву с любовью. Анна Ахматова.

10 июня 1918. Петербург».

Наконец я получил паспорт с визой.

Радости не было предела.

7 июля в девять утра мне предстояло выехать в Милан, добраться поездом до миланского аэропорта «Мальпенса», сесть на самолет до Стамбула, в Стамбуле пересесть на рейс до Петербурга, в Петербурге взять такси до гостиницы «Росси», расположенной в центре, на Фонтанке – одной из рек, что пересекают Петербург. Анна Ахматова много лет прожила на набережной Фонтанки, в доме, где сейчас находится ее музей. Он и был, собственно, целью нашей с Клаудио поездки.

Клаудио – тот самый друг, который подарил мне пластинку с весьма оригинальной – можно сказать, безукоризненной – характеристикой поэзии Ахматовой.

За два дня до отъезда, 5 июля, я отправляюсь в Сан-Мауро-Пасколи, на презентацию моей книги о Достоевском.

Сажусь в поезд на Чезену и углубляюсь в чтение. И тут приходит электронное письмо от туристического агентства, из которого я узнаю, что перед поездкой в Россию нужно сделать тест на ковид.

Поэтому я звоню в аптеку «Мелончелло» в Болонье, заказываю на завтра тест на антиген и возвращаюсь к чтению «Ахматовой в Ленинграде»[56] – именно эту книгу я читал в тот день.

Чтение снова прерывает телефон. Звонит Клаудио. «Ты видел, – говорит он, – в имейле, который нам прислали, сказано, что нужен ПЦР-тест, а его результаты приходят только через сорок восемь часов. Мы не успеем сделать ПЦР, до самолета осталось меньше сорока восьми часов».

Приходится звонить Луке, он мой турагент. Объясняю ему ситуацию, он говорит: «Ладно, я сейчас все узнаю и перезвоню тебе».

Я снова открываю книгу, но читать не могу, трудно сосредоточиться, в голову упорно лезут мысли, что ничего не выйдет и в Россию я не поеду. Печально – я так мечтал об этом.

По приезде в Чезену мы ужинаем и едем в Сан-Мауро-Пасколи. Презентация идет своим чередом, я подписываю книги, а когда освобождаюсь, проверяю телефон. Лука прислал имейл: судя по всему, экспресс-теста на антиген достаточно.

Я так рад, так рад, что немедленно отправляюсь спать. С нетерпением предвкушаю завтрашний день, когда буду собирать чемоданы. Мы летим в Петербург.

Это уже точно.

Но мне все равно не верится.

Брак Анны с Шилейко счастливым тоже не стал.

Шилейко был вундеркиндом, с четырнадцати лет расшифровывал шумерские таблички. Писал стихи, хотя поэтическим талантом не блистал. Но, говорят, был выдающимся ученым.

Позже Ахматова признается, что вышла за него замуж, потому что «чувствовала себя такой черной, думала, очищение будет».

По словам советского писателя Павла Николаевича Лукницкого, она «пошла, как идут в монастырь, зная, что потеряет свободу, волю, что будет очень тяжело».

На самом деле Анна, по всей видимости, была влюблена в другого – Бориса Анрепа, русского художника, который жил в Англии и в начале революции предлагал ей покинуть Россию.

На что она написала в 1917 году:

Она не едет к Анрепу за границу и выходит замуж за ученого-шумеролога. Сергей Шервинский, работавший с Шилейко в Музее изящных искусств в суровые годы военного коммунизма, вспоминал о нем так: «Голодный и холодный, болеющий чахоткой, очень высокий и очень сутулый, в своей неизменной солдатской шинели, в постоянной восточной ермолке, он влачил свое исхудавшее тело среди обломков древнейших азиатских культур».