Друга – Николая Гумилёва – у нее отнимут через шесть лет, в 1921 году. Сына, Льва Гумилёва, будут отнимать понемногу, год за годом.

Говорят, что, прочитав это стихотворение, поэтесса Марина Цветаева сказала Анне Ахматовой: «Как вы могли это написать? <…> Разве вы не знаете, что в стихах все сбывается?»

Цветаева посвятила Ахматовой цикл стихотворений и рассказывала, что «Ахматова… с моими рукописными стихами к ней не расставалась и до того доносила их в сумочке, что одни складки и трещины остались».

Когда это передадут Ахматовой, она ответит: «Этого никогда не было. Ни ее стихов у меня в сумочке, ни трещин, ни складок».

Марина Цветаева, насколько я могу судить, была своеобразной личностью. Ее мысль о том, что судьба Николая и Льва Гумилёвых могла зависеть от этих строк, кажется мне оригинальной и по-своему красивой. Но есть одно но: это никак не объясняет, почему в таком случае Ахматова не утратила таинственного песенного дара, а как раз наоборот.

Осмелюсь предположить, что потеря друга и сына никак не связана с этим стихотворением.

И если говорить о друге, то вины Ахматовой в его уходе точно нет, а вот что касается сына, то тут я уже не знаю, тут я ничего с уверенностью сказать не могу, но сам тот факт, что она годами не разговаривала с сыном, кажется мне страшным наказанием и, по правде говоря, несправедливым.

Я вспоминаю слова Льва Толстого, которые он написал в 1884 году в возрасте пятидесяти шести лет, имея уже тринадцать[45] детей: «Если кто управляет делами нашей жизни, то мне хочется упрекнуть его. Это слишком трудно и безжалостно. Безжалостно относительно ее».

В такие минуты я всегда думаю о дочери.

Мы с Тольятти расстались в 2005 году, когда Батталье был год.

А в 2014-м, когда Батталье исполнилось десять, каким-то странным и неожиданным для всех (для нас в первую очередь) образом мы снова сошлись.

За несколько месяцев до этого, в том же 2014 году, когда я еще носил пальто (которое давно уже не ношу, но имел такую привычку восемь лет назад) и когда мы с Тольятти еще не сошлись, я написал книгу, которую назвал «Маленькая Батталья. Портативная версия»: я вспоминал о некоторых событиях, произошедших с Баттальей за первые десять лет ее жизни, почти всегда рассказывая о них с точки зрения отца, который живет отдельно и не так часто видится с дочерью.

Три истории я приведу здесь. Хочу только добавить, что, приступая к этой книге, я дал обещание штрафовать себя на некую сумму каждый раз, когда начну повторять то, о чем уже писал в других книгах. Со мной это происходит довольно часто – у меня и объяснение этому есть, и серьезное обоснование, но приводить его здесь не буду, потому что объяснил и обосновал все в другой книге, а дополнительные штрафы мне ни к чему, хватит и того, что эти несколько абзацев уже обошлись мне в целое состояние.

Пару дней назад, в марте 2014 года, приехав в Рим, я потерял пуговицу от пальто. Не знаю почему, но, когда я теряю пуговицу, я чувствую себя ужасно неловко.

Я был в Риме, далеко от дома, у меня не нашлось иголки с ниткой, чтобы пришить пуговицу, мне пора было ехать на семинар, меня ждала работа, искать где-то набор для шитья было некогда, да и, к слову, случилось все это в воскресенье, к тому же Вербное, так что пришлось все воскресенье проходить без пуговицы.

И когда, покончив с делами, я вернулся домой, мне стало интересно: а что еще ставит меня в такое же неловкое положение, как и оторванная пуговица? Вспомнилось, что точно так же я чувствую себя, например, когда у меня течет из носа, а платка, чтобы высморкаться, при себе нет.

И вот когда мы вместе с Баттальей – а у нее, должен сказать, с пуговицами на пальто все в порядке, она лучше меня и пуговиц не теряет, – но, когда мы с ней и она начинает шмыгать носом, я часто достаю платок и, ни слова не говоря, протягиваю ей, чтобы она высморкалась.

Понимаете, с дочерью мне достаточно и того, что я могу дать ей носовой платок, когда у нее насморк, и просто смотреть на нее, я об этом тоже уже писал, но ей никогда не говорил. Мне как-то припомнилось стихотворение, которое Камилло Сбарбаро посвятил своему папе; он не называет его папой (все-таки с того дня, когда оно было написано, прошло уже немало лет), а обращается к нему «отец». Начинается стихотворение так: «Отец, даже если бы ты не был моим отцом, даже если бы ты был чужим человеком, я все равно любил бы тебя ради тебя самого».

И мне так захотелось развернуть к себе Батталью и сказать: «Дочь, даже если бы ты не была моей дочерью, даже если бы ты была чужим человеком, я все равно любил бы тебя ради тебя самой». Однако я ей этого никогда не говорил, потому что, думаю, мне стало бы неловко, а для нее, возможно, это прозвучало бы слишком патетично, если я правильно понимаю значение этого слова.

Однажды, когда ей было пять лет, Батталья сказала мне: «Я хочу быть художником, потому что художники проводят время в одиночестве и думают о чем-то своем».

Хочу напомнить один текст, который я написал для выставки о сакральном, проходившей в Модене, и который вошел в каталог к этой выставке о сакральном (штраф). Позднее я включил его в роман, названный «Мы поступаем хорошо, если у нас все хорошо» (штраф). Приведу его здесь.

Нам очень не хватает в жизни, скажем так, некоторых вещей, о которых даже говорить бывает трудно: такие простые слова «моя жизнь», не говоря уже о смерти, «моя смерть», «смерть отца», вообще «смерть как таковая»; ты думаешь, что вещи, которых тебе не хватает, скорее всего, связаны с развенчанными авторитетами, которых больше нет; когда-то они для тебя что-то значили, а сейчас уже, по-видимому, не играют никакой роли, однако одного знания мало, мало просто понимать это, и, когда ты думаешь о том, чего тебе не хватает, ты представляешь себе некую сакральную фигуру, нечто, имеющее сакральный смысл, но это не то, что первым приходит в голову, тут у каждого что-то свое: для кого-то это родина, для кого-то семья, для одних это закон, для других свобода или Бог – тот Бог, который занимает так много места в наших разговорах. Но сейчас речь не о словах – мы говорим о жизнях, о тех моментах, когда мир – еще одно слово, о котором так непросто говорить, слово «мир», – когда мир наносит тебе удар, словно хочет доказать, что он существует, он выдергивает тебя из задумчивости, как будто дергает за куртку (представь, что на тебе куртка), и показывает, мол, смотри, я здесь. Он всегда был здесь, просто ты о нем забыл, и ты улавливаешь этот звук, этот гул сфер: он может таиться в мелочах, в тех мгновениях, которые ты ни в чем таком не заподозрил бы, например, когда ты развешиваешь постиранное белье, потом уходишь, а, вернувшись домой, вдыхаешь запах марсельского мыла, или когда покупаешь новый компьютер и загружаешь текстовый редактор, или когда гуляешь с дочерью в центре города и оборачиваешься, проверяя, не отстала ли она, смотришь на нее и думаешь: «Какая она красивая»; или когда подписываешь договор на подключение газа; или когда замечаешь, что деревья выглядят как-то иначе, и говоришь себе: «Осенний сад совсем другой». Каждый раз, когда просыпаешься от чувства голода. Когда слышишь, как кто-то очень тщательно подбирает слова. Когда зашиваешь карманы пиджака. Когда тебе двадцать и ты пьешь молодое вино нового урожая – оно похоже на фруктовый сок, в нем нет и пяти градусов. Когда собираешься съехать с квартиры, в которой прожил три года, и, обходя комнаты в последний раз, находишь огарок свечи, которую зажигал в первый день как только въехал, когда электричество еще не подключили. Когда развешиваешь одежду и незаметно для себя начинаешь что-то напевать. Когда бродишь утром по центру города, а все места, куда тебе нужно попасть, еще закрыты, и ты заходишь в бар и проводишь там полчаса в толпе пенсионеров, так же увлеченных повседневными разговорами, как дети – качелями в парке в хорошую погоду. Когда тебе всего три года, и папа называет тебя гавриком, а тебе слышится галстук, и это так здорово, что папа с тобой шутит. Когда тебе шестнадцать, ты работаешь на фабрике по производству ветчины и возвращаешься домой после восьмичасовой смены и от переполняющей тебя радости ерошишь себе волосы. Когда дедушка сажает тебя на плечи и бежит наперегонки с другими, и вы с дедушкой выигрываете – ты самый юный участник и еще никогда не выигрывал. Когда ты поднимаешься по дороге в Апеннинах, наступает ночь, тебе двадцать шесть лет, вы идете вместе с девушкой, и ты держишь ее за руку, и за очередным поворотом дороги перед вами разливается море светлячков, и вы думаете – как странно, столько светлячков, наверное, что-то случилось. Иногда, когда режешь хлеб. Когда ты один и куда-то собираешься. Когда разговариваешь и кажется, что слышишь голос отца, которого уже тринадцать лет нет в живых.