Отзыв Шкловского в целом хвалебный, он называет «Anno Domini MCMXXI» прекрасной книгой, но его статья Ахматовой не понравилась.

В 1940-е годы она так отзовется о Шкловском: «Однажды Мейерхольд сказал мне про Любовь Дмитриевну Блок: „Я никогда не видел женщины, менее приспособленной для игры на сцене“. То же я могу сказать о Шкловском: „Я никогда не видела человека, менее приспособленного для литературной деятельности“».

Шкловского она не любила.

Однако были у Ахматовой и защитники: Александра Коллонтай, видная революционерка, которая станет первой женщиной-министром и первой женщиной-послом Советского Союза, писала, что видит в поэзии Ахматовой «репертуар женской души» и что «Ахматова вовсе не такая нам „чужая“, как это кажется с первого взгляда. В ее трех белых томиках трепещет и бьется живая, близкая, знакомая нам душа женщины современной переходной эпохи, эпохи ломки человеческой психологии, эпохи мертвой схватки двух культур, двух идеологий – буржуазной и пролетарской. Анна Ахматова – на стороне не отживающей, а создающейся идеологии».

Не согласный с утверждением Коллонтай, социолог Арватов пишет, что мелкая, узкая, будуарная, салонная поэзия Ахматовой – это поэзия, кочующая между спальней и крокетным полем. «И это, – с возмущением восклицает Арватов, – будут читать наши трудящиеся!»

Прошло лет десять, и в 1930-е годы в споре между Коллонтай и Арватовым победил метод социалистического реализма: в Советском Союзе культуре полагалось быть «реалистической по форме и социалистической по содержанию».

Что означала эта формула, трудно сказать, но в том, какое влияние она оказывала, можно было легко убедиться.

Владимир Набоков в «Лекциях по русской литературе» писал о советских романах: «Особенно забавно в подобных обстоятельствах звучит любовная тема. Передо мной два примера, выбранных наугад. Первый – отрывок из романа Антонова „Большое сердце“, выпущенного журнальными подачами в 1957 году:

Ольга молчала.

– О, – сказал Владимир, – почему ты не можешь любить меня так же, как я люблю тебя?

– Я люблю мою Родину! – ответила она.

– Я тоже! – воскликнул он.

– Но есть что-то, что я люблю еще больше, – продолжала Ольга, высвобождаясь из его объятий.

– И это?.. – поинтересовался он.

Ольга взглянула на него ясными голубыми глазами и быстро ответила: „Партия“.

Другой пример взят из романа Гладкова „Энергия“.

Молодой рабочий Иван сжал дрель. Почувствовав прикосновение металла, он пришел в возбуждение, и острый холодок пробежал по его телу. Оглушающий рев отбросил от него Соню. Она положила руку ему на плечо и потрепала волосы за ухом… Она глядела на него, и маленькая кепка с выбившимися кудряшками неудержимо притягивала его к ней. Казалось, обоих молодых людей ударило током в один и тот же момент. Он глубоко вздохнул и еще сильнее сжал инструмент».

Вот о такой любви, как сказал бы Арватов, и должны читать трудящиеся.

Милан Кундера в эссе «Похищение Запада» приводит «интересный рассказ о встрече польского писателя с Анной Ахматовой. Поляк жаловался – запретили все его книги. Анна Андреевна перебила его:

– А в тюрьму вас сажали?

– Нет.

– Но из Союза писателей вас, по крайней мере, исключили?

– Нет.

– Так на что же, собственно говоря, вы жалуетесь?

Ахматова была искренне поражена».

Мы побывали в Царском Селе, видели гимназию, в которой училась Анна. Сейчас она называется гимназией искусств имени Анны Ахматовой.

«В гимназии, в Царском, – вспоминала она, – был со мной случай, который я запомнила на всю жизнь. Тамошняя начальница меня терпеть не могла – кажется, за то, что я однажды на катке интриговала ее сына. Если она заходила к нам в класс, я уж знала – мне будет выговор: не так сижу или платье не так застегнуто. Мне это было неприятно, а впрочем, я не думала об этом много, „мы ленивы и нелюбопытны“. И вот настало расставание: начальница покидала гимназию, ее куда-то переводили. Прощальный вечер, цветы, речи, слезы. И я была. Вечер кончился, и я уже бежала вниз по лестнице. Вдруг меня окликнули. Я поднялась, вижу – это начальница меня зовет. Я не сомневалась, что опять получу выговор. И вдруг она говорит:

– Прости меня, Горенко, я всегда была к тебе несправедлива».

В Царском Селе мы с Клаудио заходим пообедать в русскую столовую. Я беру салат «Витаминный», то есть богатый витаминами – с капустой, морковью, луком и яблоками, и эта советская еда с ее типичными советскими запахами словно переносит меня на тридцать лет назад – в Советский Союз.

Перекусив, берем два десерта, Клаудио – десерт из белого шоколада, я – морковный торт.

Мы пробуем десерты друг у друга и приходим к выводу, что на вкус они ничем не отличаются.

В Советском Союзе все было одинаковым на вкус.

С первых дней, проведенных в Петербурге, я опасался, что накуплю слишком много книг, и, когда пора будет ехать домой, они не влезут в чемоданы.

С этой проблемой я сталкиваюсь каждый раз, когда возвращаюсь из России: я накупил книг и не знаю, поместятся ли они в чемоданы.

Для одной из поездок я специально купил чемодан, чтобы увезти все книги домой. Бывало, что отправлял их по почте, и они ехали около месяца. Получив извещение, я шел на почту и забирал посылку, обклеенную российскими марками.

А однажды, кажется, это было в 2000 году, мы чуть не поругались с Тольятти из-за книг.

Вскоре после нашего знакомства мы решили вместе поехать в Россию. Я не знаю, как описать ту поездку: я был молод – я действительно был еще молод, тридцать шесть лет, только-только начал печататься и по возвращении в Италию готовился к дебюту, боевому крещению (крещение только таким и бывает – боевым). Я впервые собирался на Mantua Festivaletteratura, литературный фестиваль в Мантуе, – мне не терпелось встретиться с коллегами, чтобы поговорить об итальянской литературе, об итальянской литературе там, в России. Мои русские друзья, которые знали меня со студенческих лет, а теперь узнали, что я писатель, об итальянской литературе удосужились сказать только одно. «Ты заплатил, чтобы тебя напечатали?» – такой вопрос задал мне мой друг Дима. Тольятти тоже была тогда со мной в России, нам вдвоем было хорошо, но разговаривали мы, надо сказать, не так уж много. Время от времени я читал ей отрывки из книги, над которой работал, она говорила: «Хорошо», или: «Неплохо», или: «Я не знаю», а иногда делилась со мной сомнениями о будущем. Я выслушивал ее молча – просто не знал, что ответить.

Единственное, что я мог тогда ей сказать, – это повторить то, что уже говорил, когда она подняла эту тему в первый раз: что нужно запастись терпением, это может занять несколько лет (Тольятти тогда было двадцать четыре), что это всегда трудный шаг – решить, чем хочешь заниматься в жизни, трудный для любого; что, независимо от ее решения, мир, к сожалению, дерьмовое место. Но я не стал все это повторять, понимал: это не то, что она хочет услышать, и поэтому просто молчал. Мы с Тольятти не знали, что сказать друг другу. Дни шли за днями, а мы об этом не разговаривали: мы оба понимали, что, если кто-то из нас поднимет эту тему, другой не найдется что ответить.

Позже там же, в России, Тольятти по счастливой случайности купила книгу Грековой, русской писательницы, автора сборника рассказов, который ей посоветовал приобрести Дима.

Я открыл книгу Грековой, пробежал первые строки – в сущности не самая нужная книга, на мой взгляд. Не скажу, что плохая, совсем нет, просто, когда я прочитал пару строк, мне показалось, что пользы от нее не много.