Собственной жизнью, которую выберу сам, создам своими руками. Но я сомневался, что когда-нибудь смогу взять ее в свои руки.
Сомнение и делало меня несчастным.
Анна Ахматова всегда жила своей жизнью. С тех самых пор, как отец, прочитав ее стихи, сказал юной дочери: «Не срами мое имя!» А она ответила: «И не надо мне твоего имени!» – и выбрала себе другое.
Ей было не привыкать с самого юного возраста брать все в свои руки.
На память приходит стихотворение, которое Ахматова написала в 1940 году, откликнувшись на смерть Михаила Булгакова.
В переводе на итальянский оно звучит так:
Ecco, invece di rose sulla tomba,
Invece di turiboli d’incenso, io do questo, a te.
Che hai vissuto in un modo così serio,
E che hai guardato il mondo, fino in fondo, con un
Magnifico disprezzo.
Bevevi, sapevi scherzare solo tu, come scherzavi tu,
E soffocavi, tra pareti soffocanti,
E hai lasciato entrare l’ospite terribile,
E sei rimasto lì, con lei, a guardarla in faccia.
E non ci sei più,
E nessuno intorno dice niente,
Di questa vita orribile e meravigliosa.
Che la mia voce, almeno, come un flauto,
Suoni al tuo muto banchetto funebre.
Оригинальный текст:
Вот это я тебе, взамен могильных роз,
Взамен кадильного куренья;
Ты так сурово жил и до конца донес
Великолепное презренье.
Ты пил вино, ты как никто шутил
И в душных стенах задыхался,
И гостью страшную ты сам к себе впустил
И с ней наедине остался.
И нет тебя, и все вокруг молчит
О скорбной и высокой жизни,
Лишь голос мой, как флейта, прозвучит
И на твоей безмолвной тризне…
И так далее. Но я остановлюсь здесь и отмечу два момента. Во-первых, мой перевод не совсем точный.
На самом деле Ахматова называет жизнь не orribile e meravigliosa («страшная и удивительная»), а, скорее, triste e sublime («печальная и величественная»), как это перевела Эвелина Паскуччи в книге Io sono la vostra voce… («Я голос ваш…»). Не знаю почему, но я много лет был уверен, что у Ахматовой есть такая строка: «Жизнь страшна и удивительна», которая мне так нравилась, что я ходил и всем ее цитировал, восхищаясь красивыми словами о страшной и удивительной жизни. Одна девушка как-то спросила, откуда эта цитата, я стал искать и не нашел, а когда работал над этой книгой, прочитал по-русски ахматовское стихотворение о Булгакове, в котором есть слова: «О скорбной и высокой жизни», – и сразу подумал: «Вот оно!» Однако, вчитавшись, убедился, что это не совсем то, что я искал. Но давайте сделаем вид, что мы этого не заметили. Мне так нравятся эти два прилагательных.
Пусть это и не совсем точно, но все равно близко. Очень близко по смыслу.
Во втором сборнике «Чётки», вышедшем в 1914 году, есть такое стихотворение:
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.
Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.
Затем идет еще одна строфа, а заканчивается оно так:
Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И, если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.
Какой это тяжелый труд – жить в этом мире, и какое это чудо!
Позднее фразу «Жизнь страшна и чудесна» я встретил в повести Чехова «Степь».
Чехова Анна Ахматова не любила. Не любила потому, как считает один из ее биографов Анатолий Найман, что героини его рассказов были похожи на Анну Горенко, девушку, которая целыми днями мечтала о жизни в Москве, но так туда и не доехала.
В отличие от нее, Ахматова в Москве побывала, как и еще во многих местах, однако, как пишет Найман, воспоминания о детстве и юности она все же «вытеснила из сознания».
У меня другая точка зрения.
Я думаю, страшные периоды жизни – те периоды, о которых мы не хотим вспоминать, и нам было бы легче, если бы их вообще не было, – не локализованы в рамках определенного возраста, они с нами навсегда.
Я не думаю, что стихи помогали Ахматовой избавиться от груза прошлого – от той страшной судьбы, что выпала Анне Горенко.
«Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…» – написала Ахматова в 1940 году.
Страшное и удивительное в ее жизни неразделимы.
И эта жизнь кажется мне такой реальной и такой современной.
По этому поводу не могу не вспомнить один случай, произошедший со мной в середине марта в болонской библиотеке «Салаборса».
11.3. Когда я гуляю с Тольятти по Болонье
Уже несколько месяцев меня узнают на улице.
Иногда останавливают.
Иногда здороваются.
Чаще всего во взглядах людей читается вопрос: «Мы знакомы, да?»
Тольятти это не нравится.
Однажды в выходной – была пасхальная суббота, отличая погода, болонцы массово отправились на море – мы с Тольятти вышли прогуляться и ни с кем не столкнулись.
Мы живем далековато от центра, дорога туда и обратно занимает примерно час двадцать.
В тот раз нам не попалось ни одного любопытного, никто меня не останавливал, не здоровался, не смотрел на меня в упор, и, когда мы подошли к дому Тольятти, она сказала:
– Хорошо прогулялись! Никто не лез к тебе со своими глупостями.
– Спасибо, – поблагодарил я, – очень мило с твоей стороны.
11.4. Сорок шесть лет
Я переехал из Пармы в Болонью в конце 1999 года. Незадолго до этого у меня умер отец, я выписался из больницы, где провел почти три месяца с серьезными ожогами; примерно в то же время вышли два моих первых романа, а третий роман я продал большому издательству. А еще я влюбился в девушку, которая станет матерью моей дочери и моей фактической женой, хотя официально мы никогда не были женаты и даже не живем вместе.
В общем, это был интересный год. После всего, что произошло со мной в 1999-м, я стал совсем по-другому относиться к жизни, а, оказавшись в Болонье рядом с Тольятти, прожил несколько месяцев в каком-то странном состоянии: помню, что работал, писал, дарил книги, переводил, занимался своими обычными делами, но меня не покидало ощущение, что я в отпуске.
Пару месяцев назад я оформил для Баттальи подписку на один из сервисов, где можно слушать любую музыку, какую захотите, а заодно подписался и сам, так что теперь, катаясь на велосипеде или выходя на пробежку, я иногда слушаю музыку вместо радио или подкастов.
Я не большой знаток музыки, мне нравятся те же вещи, что я слушал тридцать лет назад, когда учился в университете. Больше всего я люблю Энцо Янначчи и Паоло Конте, которых считаю величайшими итальянскими поэтами второй половины двадцатого века.
А сегодня утром, слушая Конте, я вспомнил, как однажды еще студентом побывал на его концерте в пармском театре «Дукале». В какой-то момент, если мне не изменяет память, в зале зазвучала песня «Макс», заиграл аккордеон, и театр «Дукале» наполнился его переливами. Это было что-то невероятное: казалось, ты всем телом ощущаешь аккордеон, которому так же чутко внимают дерево, обивка и все неодушевленное убранство этого старого театра в районе Олтреторренте.
