Один мой знакомый, большой любитель немого кино, несколько лет назад сказал мне, что на сленге, которым пользуются поклонники немого кинематографа, выражение «русский финал» означает полную противоположность счастливому финалу.

В России существует расхожее мнение, что оптимист – это плохо информированный пессимист. Например, Чехов считал себя оптимистом, но, если бы он был хорошо информирован, то стал бы пессимистом, как и все информированные люди.

Что я всем этим хочу сказать: русские романы кончаются плохо, а жизнь Достоевского заканчивается хорошо. На момент смерти он стал тем, кем хотел стать всю жизнь, – величайшим русским писателем своего времени.

Есть один пункт, в котором жизни Ахматовой и Достоевского существенно отличаются, потому что Ахматова в той или иной мере всегда была тем, кем хотела быть, – величайшим из русских поэтов своего поколения. Однако сути это не меняет: ее жизнь, прочитанная как роман, тоже увенчивается счастливым финалом.

В начале 1960-х[80] ей выделяют дачный домик в Комарово, в часе езды на поезде от Ленинграда; она получает письма со всей России; у нее часто бывают молодые поэты Бродский, Найман, Бобышев, Рейн и Волков, которые преклоняются перед ней и скрашивают последние годы ее жизни.

Как рассказывает Найман, однажды в 1965 году «комаровская почтальонша принесла телеграмму с просьбой американского профессора такого-то принять его в такое-то время.

Ахматова буркнула: „Чего им дома не сидится? “»

Но все-таки решила его принять.

«Профессору было лет сорок, он имел обширные планы – намеревался писать сравнительную историю нескольких государств, в том числе Соединенных Штатов и России и, кажется, Турции и Мексики, на протяжении нескольких десятилетий не то девятнадцатого, не то двадцатого века.

Сейчас он собирал материалы по России и, в частности, от Ахматовой хотел узнать, что такое так называемый „русский дух“.

Он объяснил с прямотой богатого бизнесмена: „В Америке мне сказали, что вы очень знаменитая, я прочел некоторые ваши вещи и понял, что вы единственный человек, который знает, что такое русский дух“.

Ахматова вежливо, но достаточно демонстративно перевела разговор на другую тему.

Профессор настаивал на своей. Она навстречу не шла и всякий раз заводила речь о другом, всякий раз все суше и короче».

Наконец гость в раздражении спрашивает уже у Наймана, не знает ли он, что такое русский дух.

«„Мы не знаем, что такое русский дух!“ – произнесла Ахматова сердито.

„А вот Фёдор Достоевский знал!“– решился американец на крайний шаг. Он еще кончал фразу, а она уже говорила:

„Достоевский знал много – но не все. Он, например, думал, что если убьешь человека, то станешь Раскольниковым. А мы сейчас знаем, что можно убить пятьдесят, сто человек – и вечером пойти в театр“».

Когда американский поэт Роберт Фрост посетил Советский Союз, он выразил желание встретиться с Ахматовой. Наверху решили, что встречу такого уровня лучше организовать на большой даче академика Михаила Алексеева, где стол был сервирован серебряными столовыми приборами и хрустальными бокалами.

Как рассказывала Ахматова, выйдя на веранду, они с Фростом сели на плетеных стульях и начали беседовать: разговор двух поэтов.

«Роберт Фрост, посмотрев на прекрасные корабельные комаровские сосны, спросил:

– Мадам, а что вы делаете из этих сосен?

– Ничего.

– А я бы делал карандаши они никогда не заканчивались бы».

Помолчав немного, Ахматова ответила: «У нас за дерево, поваленное в дачной местности, штраф пятьсот рублей».

В Комарово ее навещает Генрих Бёлль. Он говорит, что гордится знакомством с Анной Ахматовой.

Оксфордский университет присваивает Ахматовой почетную степень доктора, она удостаивается международной премии «Этна-Таормина», присуждаемой Европейским сообществом писателей.

В благодарственном письме Ахматова пишет: «Это известие, пришедшее ко мне из страны, которую я нежно любила всю жизнь, пролило луч света на мою работу».

Эта страна – Италия, эта страна – мы.

Анна Ахматова нежно любила нас всю жизнь. Мы счастливчики.

Когда арестовали Бродского, обвинив его в тунеядстве и приговорив к пяти годам принудительных работ на Севере, она сделала все возможное, чтобы он как можно скорее вернулся в Ленинград.

В 1961 году в Советском Союзе огромным тиражом вышел сборник стихотворений Ахматовой.

И к тому финальному моменту, когда 5 марта 1966 года в возрасте семидесяти шести лет Анна Ахматова, всегда так нежно любившая нашу страну, ушла из жизни в подмосковном санатории в Домодедово, она была одним из самых уважаемых людей в Советском Союзе. В глазах всех она выглядела победителем. Всех, кроме собственного сына.

По свидетельству Наймана, «когда однажды кто-то из близких сказал, что у ее сына трудный характер, она ответила резко: „Не забывайте, что его с девяти лет не записывали ни в одну библиотеку как сына расстрелянного врага народа“».

Иосиф Бродский посвятил Ахматовой эссе, в котором, в частности, пишет: «Сострадание героям „Реквиема“ можно объяснять горячей религиозностью автора; понимание и всепрощение, кажется превышающие мыслимый предел, рождаются ее сердцем, сознанием, чувством времени. Ни одна вера не даст силы для того, чтобы понять, простить, тем более пережить гибель от рук режима одного и второго мужа, судьбу сына, сорок лет безгласия и преследований. Никакая Анна Горенко не смогла бы такого вынести; смогла – Анна Ахматова, при выборе псевдонима прямо провидевшая грядущее.

Бывают в истории времена, когда только поэзии под силу совладать с действительностью, непостижимой простому человеческому разуму, вместить ее в конечные рамки. В каком-то смысле за именем Анны Ахматовой стоял весь народ, чем объясняется ее популярность, что дало ей право говорить от имени всех людей и с ними говорить напрямую. Ее поэзия, читаемая, гонимая, замурованная, принадлежала людям. Она смотрела на мир сначала через призму сердца, потом через призму живой истории. Другой оптики человечеству не дано.

Просодия – время, хранимое языком, – свела две перспективы в единый фокус. Умение прощать она почерпнула здесь же, ибо всепрощение не религиозная добродетель, а свойство времени, земного и метафизического. Стихи ее уцелеют независимо от того, опубликуют их или нет, потому что они насыщены временем, а язык древнее, чем государство, и просодия сильнее истории. Да и не нужна ей история, а нужен поэт – такой, как Анна Ахматова».

Один вопрос так и остается для меня открытым: почему Россия внушает мне страх?

Казалось бы, что тут непонятного: ядерный потенциал сегодняшней России в той или иной степени пугает всех, но я говорю не об этом страхе.

Я пишу эти строки в конце сентября 2022 года, сидя на кухне у себя в Казалеккьо-ди-Рено.

Несколько недель назад у меня дома раздался телефонный звонок. Из Москвы звонил один из сотрудников Института перевода – российской организации, которая финансирует переводы с русского языка по всему миру.

Институт приглашал меня в Армению, где в начале октября проходит конгресс переводчиков. Я расстроился, что не смогу туда поехать: в начале октября в Парме должен был состояться фестиваль, который я организую.

«Было бы здорово съездить в Армению, – сказал я, – я был там в девяносто шестом. Но сейчас не могу, как-нибудь в другой раз».

Тогда, в 1996-м, мне очень понравилась Армения, ее бедность и основательность.

Каждый день я ходил в театр в центре Еревана слушать концерты: в многострадальной Армении, в этой беднейшей стране, каждый день проходили бесплатные концерты классической музыки.