Сто лет назад зимой в этот город приехал Йозеф Рот. Его поразила площадь перед Зимним дворцом: «Она так же безгранична, как безгранична Российская империя. Сквозь желтоватые оконные стекла на нее смотришь, как на замерзшее озеро, – от нее веет тоской из камня и льда, тоска поднимается с ее поверхности, как туман над живым озером. Крошечные люди, пересекающие ее, похожи на спички, нарядившиеся людьми».

В первый раз я побывал в Петербурге в марте 1991 года, это было еще при Советском Союзе. Я приехал из Москвы в пять утра на ночном скором поезде, который назывался «Красная стрела», – такое вот совпадение[65].

В начале шестого утра я прошел через весь Невский проспект, дойдя до Зимнего дворца в поисках бара или какого-нибудь заведения, где можно позавтракать, и нашел только одно место, где мне предложили черный чай и яйцо вкрутую.

Дорога пролегала вдоль по-советски серых дворцов, огромных, величественных и прекрасных, подернутых серой советской дымкой; и маленькие человечки, которые двигались на фоне этой великолепной панорамы, казались крошечными и одинаково одетыми – одетыми в то, что смогли найти в одинаковых советских магазинах. Я прошел три километра, это заняло у меня сорок минут, плюс еще десять минут на завтрак из одного яйца, плюс еще одна остановка, когда я завороженно застыл перед единственным европейским магазином «Ланком» с большим портретом Изабеллы Росселлини в витрине – единственным цветным пятном, которое, казалось, явилось из какой-то другой вселенной. Наконец, когда я вышел на площадь перед Зимним дворцом в пять пятьдесят утра, среди зимнего холода 1991 года, было ощущение, что площадь подчиняется неевклидовой геометрии: она была слишком величественной, слишком неправильной, представая символом моих будущих отношений с этим городом – величественных, неправильных, неевклидовых.

В доме Пуниных Анне Ахматовой и Льву жилось нелегко.

В мемуарах Эммы Герштейн, литературоведа и друга семьи, упоминается эпизод, как однажды, когда на стол подали мясо, Пунин просил молодых людей, Льва и его друга Павла Лукницкого, зашедшего в гости, не накладывать себе слишком большие куски.

Герштейн также вспоминала, как однажды оказалась у Пуниных за столом, где «по какому-то поводу говорили о бездельниках. Анна Евгеньевна[66] вдруг изрекла: „Не знаю, кто здесь дармоеды“. Лёва и Анна Андреевна, – пишет Герштейн, – сразу выпрямились. Несколько минут я не видела ничего, кроме этих двух гордых и обиженных фигур, как будто связанных невидимой нитью».

Петербург – экзотический город, на наш взгляд.

В первый день в отеле, спустившись на завтрак, мы с Клаудио увидели табличку с надписью: «Продукт дня: арбуз».

И действительно это был арбуз.

На второй день, придя на завтрак, мы снова увидели табличку «Продукт дня: арбуз».

И снова это был арбуз.

На третий день та же надпись: «Продукт дня: арбуз».

Русские в этом плане очень пунктуальны: нас снова ждал арбуз.

И так все десять дней, что мы прожили в отеле.

Это могло навести на мысль, что в Петербурге есть только арбузы и петербуржцы ничего, кроме арбузов, не едят, но это не так. Там было все что угодно: сладости и соленья, омлеты, ветчина, колбасы, торты, макаруны, йогурты, блины (особая разновидность оладьев), джемы, огурцы, зелень, салаты, – ну буквально все, просто по непонятной причине забывали менять продукт дня.

Или написали бы: «Продукт месяца: арбуз», и ни у кого не возникало бы вопросов.

Я люблю этот город.

Здесь родилась литература, которой я посвятил последние тридцать лет своей жизни.

Как писал знаменитый ленинградец Иосиф Бродский в 1974 году[67], «к середине девятнадцатого столетия отражаемый и отражение сливаются воедино: русская литература сравнялась с действительностью до такой степени, что, когда теперь думаешь о Санкт-Петербурге, невозможно отличить выдуманное от доподлинно существовавшего… Современный гид покажет вам здание Третьего отделения, где судили Достоевского, но также и дом, где персонаж из Достоевского – Раскольников – зарубил старуху-процентщицу».

Художественная литература оказалась правдивее, живучее, реалистичнее самой реальности.

В России нельзя пить воду из-под крана, ее обязательно нужно кипятить. Воду и фрукты мы покупаем в нескольких супермаркетах, открытых двадцать четыре часа в сутки, у них хороший ассортимент – получше, чем в тех магазинах, куда я обычно хожу в Болонье.

Однажды вечером кассирша спрашивает меня, как я буду платить – картой или наличными, я отвечаю по-русски, что не могу оплатить картой, потому что моя карта тут не работает, я итальянец.

Она задерживает на мне взгляд – такого она не ожидала – и говорит: «Правильно».

Кто знает, что она хотела этим сказать.

Наталия Пакшина, сотрудница Музея Ахматовой, говорит, что из всех актрис, сыгравших Ахматову, лучше всех ее поняла Ханна Шигулла в фильме Ирины Квирикадзе 2009 года «Татарская княжна».

Пакшина советует посмотреть сцену, когда Ахматова приезжает на такси, открывает дверь, выходит и не захлопывает ее за собой. Оставляет как есть – открытой нараспашку.

Кто-нибудь закроет.

«Она была словно королева», – говорит Наталия Пакшина.

Услышав этот рассказ, я вспомнил песню Рауля Казадея: «Это печальная история Стефано Пеллони, контрабандиста, которого знала вся Романья. Толпа его обожала, господа ненавидели, а женщины отдавали ему свои сердца, словно королю».

А может, ничего общего с Ахматовой это и не имеет.

В 1920-е годы на пике славы, по словам Николая Пунина, Ахматова «была признанной королевой. Никому так не поклонялись, как ей».

Но, судя по публичным выступлениям и прессе того времени, поклонялись далеко не все.

Владимир Маяковский, выступая на вечере «Чистка современной поэзии» в январе 1922 года, заявил, что «комнатная интимность Анны Ахматовой» не имеет уже никакого значения.

А социолог Арватов утверждал, что поэзия Ахматовой «носит резко выраженный, встречающийся в каждом стихотворении сознательно подчеркнутый страдальчески надрывный, смакующе-болезненный характер».

Арватов берется сосчитать, сколько раз в сборнике «Чётки» встречается слово «смерть», и сообщает, что двадцать пять раз, «затем идут: тоска (семь), печаль (семь)… А любимый цвет Ахматовой – черный…».

Эйхенбаум в исследовании, написанном в 1922 году, начав с восхищения поэзией Ахматовой («Мы недоумевали, удивлялись, восторгались, спорили и, наконец, стали гордиться»), в какой-то момент называет Ахматову «не то монахиней, не то блудницей, а вернее блудницей и монахиней», – и этими же словами ее жестоко заклеймят два десятилетия спустя.

После выхода сборника «Anno Domini MCMXXI»[68], Шкловский публикует статью, в которой сравнивает стихи Ахматовой с дневником. «Странно и страшно читать эти записи, – пишет он. – Я не могу цитировать в журнале эти стихи. Мне кажется, что я выдаю чью-то тайну».