Шилейко оказывается страшно ревнивым, и с 1919 по 1921 год Анна старается не видеться с Гумилёвым во избежание ненужных сцен, но позднее будет жалеть об этом.

Пишет она очень мало, но Шилейко недоволен и этим – он хочет, чтобы она помогала ему переводить таблички.

Он переводит эпос о Гильгамеше для издательства «Всемирная литература», основанного Горьким.

Анна Ахматова выполняет при нем роль секретаря.

Сразу после революции страна встала на рельсы военного коммунизма. Этот период, продлившийся с 1918 по 1921 год и ознаменовавшийся Гражданской войной и голодом, был одним из самых трудных в истории Советского Союза, и без того пережившего немало трудных периодов.

Виктор Шкловский в книге «Ход коня», вышедшей в Берлине в 1923 году, приводит такой эпизод из «Записной книжки» Чехова. Некто много лет ходил по переулку, каждый день читал вывеску «Большой выбор сигов» и каждый раз думал: «Кому нужен большой выбор сигов?» «Наконец, как-то вывеску сняли и поставили у стены боком, тогда он прочел: „Большой выбор сигар“. Поэт, – продолжает Шкловский, – снимает все вывески со своих мест, художник всегда зачинщик восстания вещей. Вещи бунтуют у поэтов, сбрасывая с себя старые имена и принимая с новым именем – новый облик».

Так преодолевается привычка, и в какой-то момент вы вдруг смотрите на мир так, будто видите его в первый раз. Шкловский сравнивает стихи Ахматовой с «полосой света, вошедшей в темную комнату» – ту комнату, в которой все мы обитаем, окидывая ее рассеянным взглядом, уверенные, что знаем ее вдоль и поперек, как знаем свою кухню или улицы, по которым ходим на работу, уверенные, что учиться нам больше нечему – ни в нашем доме, ни в нашем городе, ни в нашем мире.

В сборнике статей «Ход коня» есть эссе под названием «Петроград в блокаде», рассказывающее о жизни этого города в ту пору, когда столицу перенесли в Москву. Особое внимание Шкловский уделяет описанию того, как в Питере в те суровые дни справляли нужду.

«Зимой, – пишет Шкловский, – замерзли почти все уборные. Это было что-то похуже голода. Да, сперва замерзла вода, нечем было мыться, а в Талмуде сказано, когда не хватает воды на питье и на омовение, то лучше не пить, а мыться. Но мы не мылись. Замерзли клозеты. Как это случилось, расскажет история. Блокада и революция с ее ударом во вне разбила транспорт, не было дров. Вода замерзла.

Мы все, весь почти Питер, носили воду наверх и нечистоты вниз, вниз и вверх носили мы ведра каждый день. Как трудно жить без уборной. Мой друг, один профессор, с горем говорил мне на улице, по которой мы шли вместе леденея: „Ты знаешь, я завидую собакам, им, по крайней мере, не стыдно“. Город занавозился по дворам, по подворотням, чуть ли не по крышам.

Это выглядело плохо, а иногда как-то озорно. Кое-кто и бравировал калом. …

Люди много мочились в этом году, бесстыдно, бесстыднее, чем я могу написать, днем на Невском, где угодно. Они мочились не выходя из упряжи своих санок, не скидывая ярма, не снимая веревки, за которую тащат эти санки.

Здесь была сломанность и безнадежность. Чтобы жить, нужно было биться, биться каждый день, за градус тепла стоять в очереди, за чистоту разъедать руки в золе.

Потом на город напала вошь; вошь нападает от тоски».

На следующий день я проснулся (в Чезене), позавтракал, сел на поезд, вернулся в Болонью, взял на вокзале велосипед, поехал в аптеку «Мелончелло» и сделал экспресс-тест на антиген.

Пока я ждал результата, не отходя от аптеки, позвонил Лука и сказал, что, к сожалению, нужен ПЦР-тест.

Между тем мне выдают результат экспресс-теста: негативный. Но этого недостаточно.

Звоню в частную лабораторию, где делают нужные тесты, мне отвечают, что ПЦР можно сдать только по предварительной записи и до завтрашнего утра результат еще не будет готов.

Пытаюсь дозвониться в другую лабораторию, мне отвечают, что можно попробовать. Они постараются помочь.

Лаборатория находится на виа Сталинградо, под мостом. Это на другом конце города.

Еду через всю Болонью на велосипеде, у меня берут мазок, говорю, что результат теста нужен завтра до девяти утра, а иначе в нем нет смысла.

Мне обещают постараться.

Так что я отправляюсь домой, занимаюсь своими делами, потом ужинаю с Тольятти и Баттальей, прощаюсь с ними, возвращаюсь домой, начинаю паковать чемоданы. Не знаю почему, но я всегда делаю это в последний момент, и, чем старше я становлюсь, тем хуже обстоит дело.

Вожусь до двух часов ночи, перед сном захожу на сайт частной лаборатории в надежде скачать результат теста, если он уже появился. «Сертификат не обнаружен».

Укладываюсь спать, но долго ворочаюсь. На душе неспокойно.

Завожу будильник на шесть утра – перед отъездом хочу выйти на пробежку. Мечтаю сделать в жизни одну вещь – пробежать марафон. Поэтому уже несколько лет тренируюсь, и, кто знает, может, у меня и получится. А пока суд да дело, при каждой возможности пробегаю до семи километров в день, в самые удачные месяцы в общей сложности выходит километров двести. В то утро бегу три километра, состояние нервное, возвращаюсь домой, на часах семь сорок, спешу к компьютеру, пытаюсь скачать бланк с результатом теста. «Сертификат не обнаружен».

На душе неспокойно.

«Гениальный ассириолог Шилейко, – пишет Ольга Черненькова, – в быту оказался грубым, безумно ревнивым, жестоким. Болезненным, мелочным, беспомощным и капризным».

Кто знает, сколько раз Анна Ахматова вспоминала слова Гумилёва: «Катастрофа, а не муж».

В 1919[57] году Николай Гумилёв подготовил сборник молодых поэтов «Арион» и в рецензии на подборку Анны Регат писал: «Стихи Анны Регат – хорошие, живые, по праву появившиеся на свет. Может быть, если бы не было Анны Ахматовой, не было бы и их. <…> Ахматова захватила чуть ли не всю сферу женских переживаний, и каждой современной поэтессе, чтобы найти себя, надо пройти через ее творчество».

Я, кажется, уже говорил, что большой симпатии Гумилёв у меня не вызывает, но меня очень трогают их отношения с Ахматовой и те узы дружбы, что связывали их после развода.

То же самое можно сказать и о ее браке с Шилейко, с той только разницей, что на самом деле Ахматова с ним не разводилась.

Когда летом 1921 года они решают подать на развод, выясняется, что их брак не был зарегистрирован.

Анна была уверена, что официально вышла замуж, Шилейко обещал позаботиться о регистрации брака, но, по всей видимости, так и не сделал этого. Да и с первой женой он развод так и не оформил. Возможно, дело было в том, что с ней они венчались в церкви, а он позднее стал говорить, что церковных браков не признает. Правда, после революции все церковные браки были аннулированы и стали автоматически считаться гражданскими.

Так или иначе, независимо от бюрократических формальностей в 1921 году они расстались, но продолжали видеться и переписываться.

От Шилейко у Анны останутся три вещи: дом, прозвище и собака.

До революции Шилейко был учителем детей графа Шереметева, представителя одного из старейших русских родов, потомка Александра Невского. После революции за Шилейко сохранилась комната в Шереметевском дворце на набережной Фонтанки. В этом доме Анна Ахматова проживет бóльшую часть своей жизни (здесь же находилась и квартира Пунина, ее третьего мужа), называя его Фонтанным Домом. Позднее тут откроется Музей Ахматовой.

Расставшись со вторым мужем, она съедет отсюда, но, как мы увидим позже, снова вернется, выйдя замуж в третий раз.

Однажды в 1920 году Владимир и Анна, не-муж и не-жена, находят на Марсовом поле еле живого брошенного сенбернара.

Они приводят его к себе, кормят и дают кличку Тап.

Сенбернар остается жить с ними, и, когда у них доходит до не-развода, то есть когда они решают расстаться, они не могут договориться, кто возьмет собаку, и оставляют решение за ней. Становятся по разные стороны от Тапа, отойдя метра на два, и замирают неподвижно. Ждут, кого выберет Тап.