Как я могу отказаться от России и от всей той боли, которую мне довелось здесь пережить?

А?

Как это сделать?

У Гумилёва есть стихотворение, посвященное Леопарди, оно было написано между 1918 и 1921 годом. Я знаю его в переводе Карлы Пьермарини. Звучит оно так:

Leopardi

(Schizzo)

Леопарди

(набросок)

Ни прибавить ни убавить.

В переводе стихи, как я уже отмечал, почти никогда недотягивают до оригинала, однако, если говорить о поэзии Гумилёва, то у меня всегда было впечатление, что, даже знай я ее в подлиннике, я спокойно мог бы без нее обойтись: в моем маленьком персональном театре, населенном главными героями русской литературы, Гумилёву отведена роль мужа Анны Ахматовой.

Если бы Гумилёв и Ахматова не были знакомы, я знал бы о нем еще меньше, чем знаю сейчас: например, я мог бы никогда не узнать, что именно он первым опубликовал ее стихотворение в журнале «Сириус» в 1907 году.

Это может показаться странным, но никакой радости от этого Ахматова не испытала.

«Я никогда не любила видеть свои стихи в печати. Мне это казалось неприличным, как если бы я забыла на столе чулок или бюстгальтер…»

Я где-то читал, что записные книжки и рукописи она хранила под матрасом. Она была странной.

С первых шагов она очень быстро стала самой заметной фигурой среди акмеистов. Акмеизм как течение противостоял так называемому футуризму, чьим главным представителем стал поэт Велимир Хлебников, о котором я писал диссертацию.

И Хлебников, надо сказать, был еще более странным, чем Ахматова.

Когда я заканчивал университет тридцать лет назад, если кто-нибудь при мне заводил разговор о Хлебникове, я принимал это в штыки. Я начинал перебивать его, а если это не помогало, меня так и подмывало развернуться и уйти, а в голове стучало: «Да как у него язык поворачивается говорить о Хлебникове? Ведь это я специалист по Хлебникову!»

То немногое, что я знал о поэте и читал из его произведений, словно превратилось в выдвижные бамперы спереди и сзади, которые щетинились всякий раз, когда разговор касался Хлебникова, и мешали мне двигаться дальше и узнавать что-то новое.

Я был настолько уверен в своих познаниях о поэте, что, казалось, ослеп и оглох к любой новой информации о нем, но при этом не онемел и постоянно приставал с разговорами о Хлебникове даже к тем (бедные мои собеседники!), кто никогда не интересовался авангардной поэзией досоветской и советской России начала ХХ века.

Да и сегодня у меня есть жгучее желание разложить перед вами тридцать папок с материалами, из которых становится ясно, почему Хлебников – величайший русский поэт ХХ века, почему он на порядок выше своих коллег-футуристов и почему Гумилёв ему не конкурент.

Но поскольку Хлебников – это нечто совершенно иное, чем Анна Ахматова, я не думаю, что читателей заинтересует пространная глава на эту тему. Не уверен, что в ней вообще есть смысл.

Потому что Хлебников – великий поэт независимо от моих аргументов. Мне кажется, лучше рассказать о другой, более интересной вещи, которая произошла со мной в 1993 году, когда я работал над диссертацией. Россия тогда тоже переживала непростой период.

Речь идет о моем давнем выступлении на конференции по библиотечному делу, которое я переработал и включил в этот роман. Полагаю, оно дает ответ на вопрос, какое влияние оказывали поэты на русских читателей, и объясняет всем, кто держит в руках эту книгу, почему я с такой теплотой отношусь к России; в конце я кое-что добавил – в связи с событиями, произошедшими в прошлом веке, смысл которых я понял только сейчас: нужно было время, чтобы в них разобраться.

Написана эта речь, по крайней мере ее начало, несколько иначе, чем я сочиняю сейчас, но тогда я писал так.

Когда-то давно, в декабре девяносто третьего года, я работал над диссертацией в Ленинской библиотеке Москвы и в какой-то момент почувствовал, что больше не могу: мне хотелось почитать что-нибудь такое, что помогло бы забыть, что я в Москве, в библиотеке, что нужно писать диссертацию, что на дворе декабрь девяносто третьего… И я стал читать книгу, которая имела самое отдаленное отношение к моей диссертации и которую мне посоветовала моя преподавательница русского языка. Книга называлась «Философия одного переулка» – это роман русского философа[11], жившего в Англии.

Ситуация повторилась в декабре двухтысячного года в книжном магазине «Фельтринелли» в Парме, где проходила презентация моего романа «Спиноза»: в какой-то момент я опять понял, что больше не могу. Мне хотелось забыть, что я написал роман и опубликовал его, что нужно его презентовать, что во вкладыше к серьезной национальной газете вышла рецензия, в которой утверждалось, что я большой поклонник Спинозы и весь мой роман пронизан философией нидерландского мыслителя.

В романе друг главного героя советует ему почитать сочинения нидерландского философа Баруха Спинозы. Главный герой идет в библиотеку, берет «Этику, доказанную в геометрическом порядке», дома открывает первую часть «О Боге», закрывает, идет в библиотеку и возвращает «Этику, доказанную в геометрическом порядке», однако имя Спинозы уже засело у него в голове, и на протяжении всего романа он продолжает цитировать философа.

«Жизнь подобна лестнице, одни по ней спускаются, другие поднимаются, как утверждал Спиноза», – говорит главный герой. «Женщина подобна каштану – красивая снаружи и гнилая внутри, как утверждал Спиноза», – говорит главный герой. «Тот, кто овладел искусством обмана, преуспеет в искусстве жизни, как утверждал Спиноза», – говорит главный герой.

Самое интересное, что, как выяснилось, после выхода рецензии нашлись люди, действительно поверившие, будто Спиноза писал: «Женщина подобна каштану – красивая снаружи и гнилая внутри». Однако я уже прошел стадию экзальтации и как раз переживал стадию трезвого восприятия, и, когда на презентации в книжном магазине «Фельтринелли» меня первым делом спросили, понимаю ли я Бога так же, как понимал его Спиноза, мне пришлось объяснить, как все обстоит на самом деле: мол, если кто-то, прочитав газету, пришел поговорить со мной о нидерландском философе Спинозе, то ему лучше сразу уйти – к сожалению, мне нечего сказать о Спинозе, за исключением того, что его книга «Этика, доказанная в геометрическом порядке» начинается так: «Часть первая. О Боге».