Со мной, к счастью, ничего подобного не происходило, да и с родственниками Алена Элканна, я думаю, тоже.

Не знаю, как там обстояло у родственников Элканна, но Анна Ахматова все это действительно пережила – и бедность, и настоящую нищету. Поэтому, возможно, в конце концов она понравилась бы моей бабушке Кармеле, кто знает.

Так или иначе, в Петербурге начала ХХ века было два места, которые можно считать символами тогдашней поэзии: башня Вячеслава Иванова, место аристократических собраний символистов, и кабаре «Бродячая собака», погребок, подвал, связующее звено между многими другими измами, которыми изобиловали те непростые годы.

Именно сюда приходит Анна Ахматова по возвращении из Италии и Парижа.

В Париже с ней происходят удивительные вещи, и одна из них – знакомство и увлечение молодым художником из Ливорно.

Она познакомилась с ним в Париже в 1910 году и снова увиделась в 1911-м. По ее словам, Модильяни часто говорил о «передаче мыслей».

Ахматова пишет, что для них обоих это было предысторией их жизней, когда «дыхание искусства еще не обуглило, не преобразило эти два существования, это должен был быть светлый, легкий предрассветный час. Но будущее, которое, как известно, бросает свою тень задолго перед тем, как войти, стучало в окно, пряталось за фонарями, пересекало сны и пугало страшным бодлеровским Парижем, который притаился где-то рядом».

На момент их знакомства Модильяни живет в нищете, ни о каком признании речь еще не идет, будущее его туманно.

В Люксембургском саду они всегда сидели на скамейках, потому что стулья нужно было брать напрокат, а это было дорого.

У него, казалось, не было ни друзей, ни подруг, с Ахматовой он никогда не говорил о предыдущей влюбленности («что, увы, делают все», – пишет она).

В то время (в 1911 году) он работал над скульптурой. И называл ее «Вещь» (La chose).

Когда шел дождь, Модильяни ходил с огромным старым черным зонтом.

Иногда под этим зонтом они сидели с Ахматовой в Люксембургском саду и по очереди читали наизусть Верлена, радуясь, что помнят одни и те же стихи.

Ахматова вспоминает, как однажды они, видимо, плохо договорились, и она пришла к Модильяни, когда его не было дома.

Решила его немного подождать.

В руках у нее был букет роз.

Окно мастерской Модильяни было открыто, и Ахматова стала бросать в него розы одну за другой.

А потом ушла.

Когда они снова увиделись, Модильяни спросил, как она смогла без ключа попасть в его мастерскую.

Она объяснила, что бросала розы через окно.

«Не может быть, они так красиво лежали…» – сказал он.

Он рисует ее и дарит ей рисунки – всего их было шестнадцать.

Все они утрачены, кроме одного, который хранится в Музее Ахматовой на Фонтанке.

Они обмениваются письмами.

Он пишет ей: «Вы во мне наваждение… Я беру вашу голову в руки и опутываю любовью».

В воспоминаниях о Модильяни Ахматова называет Эйфелеву башню «кривоватой современницей (1889)», которая напоминает ей гигантский подсвечник.

А пока они были вдвоем в Париже, умер Толстой, русские символисты переживали кризис, а их вождь, если его можно так назвать, Александр Блок пророчествовал:

По окончании университета я одно время занимался техническим переводом, и меня забавлял тот факт, что Блок переводится как carrucola – ролик, грузоподъемный блок.

Это казалось мне прекрасным: поэт с фамилией Каррукола. Но оставим в покое фамилию.

Блоку принадлежат строки, которые даже сегодня страшно читать.

Геродот называет народы, жившие на Севере, на тех территориях, которые сегодня населяют русские, скифами. В 1918 году Александр Блок написал стихотворение «Скифы», в котором русские спустя год после революции обращаются к западникам.

В начале 1920-х годов в Ленинграде Ахматова, будучи членом правления Союза писателей, присутствовала на очередном заседании, проходившем в доме 36 по Моховой, в кабинете Александра Тихонова, одного из основателей издательства «Всемирная литература». Тогда снова стали поступать иностранные журналы, и Ахматовой передали экземпляр какого-то французского издания.

Она раскрыла его, увидела фотографию Модильяни, крест и некролог.

Так она узнала, что Модильяни умер и что его считают великим художником, сравнивая с Боттичелли.

Когда я пишу эти строки, одну русскую итальянистку исключили из жюри литературной премии «Стрега» по той причине, что она русская. Несколько лет назад, беря у меня интервью для русского журнала «Иностранная литература», она спросила, что мне больше всего нравится в России, и я ответил: мне нравится, что Россия меня пугает. И вот уже на днях один человек задал мне вопрос: «В каком смысле вам нравится, что Россия вас пугает?»

Я не большой знаток символизма, но, если бы меня попросили выбрать одно слово, которые отражало бы мое понимание «великого явления русского символизма» (по определению Владимира Маркова, автора «Истории русского футуризма»), это было бы слово «накануне».

Символисты верили, что живут накануне глубоких изменений в самой человеческой природе и что лично они станут первыми людьми, испытавшими на себе эти революционные преобразования: они ощущали себя героями своего времени и обнаруживали космические, универсальные смыслы во всем происходящем. Виднейшими представителями символизма были Андрей Белый (настоящая фамилия Бугаев), сын известного профессора математики Московского университета, и Александр Блок, внук ректора Петербургского университета, женившийся на Любови Менделеевой, дочери Дмитрия Менделеева, русского химика, которому мы обязаны периодической таблицей элементов.

Главная тема ранней лирики Блока – вечная женственность, а воплощением этого идеала стала для него Любовь Менделеева, которую современники (все, за исключением Анны Ахматовой) считали красавицей и которую Блок прославлял в стихах как «прекрасную даму».

Как поэт Блок меня завораживает, он умеет околдовывать; его стихотворная манера напоминает мне поэзию Гвидо Гоццано.

Ахматова восхищалась Блоком, и, когда во время одного из первых выступлений на эстраде она должна была читать стихи сразу после него, она сказала: «Александр Александрович, я не могу читать после вас», – на что Блок ответил: «Мы не тенора».