Обессилев от бесплодных попыток, Брахма солгал о том, что достиг вершины столпа, призвав в свидетели цветок кетаки. Разъяренный ложью, Шива принял гневную форму Каал Бхайрава[102]. Отрубив Брахме пятую голову, Махадев проклял Брахму вместе с цветком кетаки. Творцу перестали поклоняться, а цветок кетаки никогда больше не использовали в подношениях, и спустя столетия ситуация не изменилась. В Индии сохранилось всего несколько храмов Брахмы. Наблюдая за праздничной суетой, он всецело поддерживал решение Махадева: «Творец не создал ничего, кроме хаоса…». Было всего десять часов утра, и впереди многочасовое ожидание. В качестве приношения он купил цветок дурмана.

…Джьотирлингам считается столпом, поддерживающим мироздание, его центром, осью мира, вокруг которой крутится веретено планеты. Однако, стоя в медленно движущейся очереди, он не чувствовал никакой символической связи между земным и небесным; это переполненное людьми место совсем не походило на сакральную точку встречи небес с земной твердью.

…Очередь медленно ползла уже более пяти часов, цветы в руках начали увядать. К четырем часам дня он не чувствовал ничего, кроме усталости и раздражения. Небольшая группа стоявших за ним тамильцев начала негромко напевать Лингаштакам, восьмистрофную поэму о поклонении вечному проявлению Шивы: «…почитаемый Брахмой и Вишну, чистый и сияющий, он уничтожает печали, с рождения преследующие каждого из нас».

Одна из очередей была для мужчин, в другой стояли женщины, и вся эта радостно-возбужденная человеческая масса, на первый взгляд абсолютно хаотичная, но хорошо организованная, постепенно вливалась ко входу в храм. Сотни рук тянулись к Шивалингаму, установленному в квадратном углублении; горы гирлянд из желтых бархатцев убирали вновь и вновь, обнажая темно-коричневый глянцевый камень. Потрясенные этим зрелищем, некоторые паломники замирали на месте, и храмовому персоналу приходилось практически выталкивать их за дверь, освобождая места для все новых и новых преданных. «Только одно касание! Проходите дальше!».

Положив цветы, он едва успел коснулся влажной поверхности Шивалингама, когда кто-то толкнул его. Потеряв равновесие, он упал, ударившись левой стороной груди о что-то твердое. Оказалось, он застрял в небольшом серебряном углублении, окружавшем реликвию, и теперь возлежал прямо поверх темного блестящего камня.

Двое браминов-служителей помогли ему подняться; он в гневе обернулся к пожилой женщине, ставшей причиной его эффектного падения – но та, ничуть не смутившись, уже протягивала Вишванатху Джи свои подношения. Он промолчал; все, что должно было произойти, уже произошло. Оставалось только протиснуться сквозь толпу обратно, к безопасной гавани дома Гуру. Все еще раздраженный, не ощущая ни малейшего духовного подъема, он рассказал Учителю о происшествии. Сатьячаран Лахири смеялся как ребенок; он никогда прежде не видел, чтобы Гуру так веселился. Утирая выступившие слезы, Учитель сказал: «Похоже, Вишванатх джи принял тебя в качестве подношения. Это был настоящий даршан».

Так значит, он преподнес себя Шиве вместе с цветком дурмана, и это спонтанное подношение было инициировано никем иным, как Шакти? Кто еще мог толкнуть его с такой точностью, чтобы он приземлился на одну из самых святых реликвий Индии?

Да, Шива поразил его в самое сердце, и судьбоносные вибрации пронзили все его существо; было ли это объятие или принятие, могло показать лишь будущее.

По настоянию Гуру, с ноября 1985 по март 1986 года он посетил еще несколько интересных мест и людей, и все эти визиты оказались судьбоносными. Объятие Махадева в Вишванатхе было прелюдией к личной аудиенции, но всему этому только предстояло случиться.

Иногда практика могла длиться более десяти часов, и все это время необходимо было оставаться в позе лотоса. Такая длительность медитаций не была обязательной – физические способности у всех разные, но тем, кто стремился достичь высшей цели йоги, приходилось преодолевать дискомфорт. Границы преодоления могли простираться настолько далеко, насколько позволяли амбиции и мотивы практика. Индивидуальная кармическая предрасположенность к жесткой аскезе была частью запрограммированного жизненного плана.

Сам он был полон решимости выйти за границы известных, уже изученных общепринятых норм, и эта решимость сопровождалась болью, игнорировать которую становилось невозможно. Для того, чтобы противостоять резкой, грызущей боли в суставах и выносить тянущие спазмы в конечностях, требовались настойчивость и терпение.

В своем безграничном многообразии боль бросала вызов защитному механизму нервной системы, посылающей бешеные сигналы в мозг. Сложенные в лотос ноги немели, но неумолимая боль, сперва опробовав таз и спину, в конце концов распространилась по всему телу. Считая вдохи, он оставался неподвижен.

…Было ли полное погружение в практику ключом к успеху? Можно ли измерить прогресс количеством затраченных часов, или качество практики важнее? Он знал: без количества не придет осознание качества. Стимулируемая длительностью практики, йога медленно возвышала ум и углубляла переживания. Залогом успеха являлась регулярность садханы, наряду с продолжительностью. Поначалу долгие часы практики были менее важны, чем задача сделать ее частью повседневности – пока йога не стала главной составляющей его жизни, вытеснив остальные приоритеты.

В «Автобиографии йога» Йогананда упоминал интересный факт о Раме Гопале Музумдаре: «бессонный святой» ежедневно проводил в садхане по двадцать часов. Это вызывало недоумение: как можно практиковать по двадцать часов в день, если в сутках всего двадцать четыре часа? Спросить было не у кого. Однако в йогических текстах говорилось, что прежде, чем достичь результатов садханы, надо совершить великую аскезу, маха-тапас[103], и он продолжал расширять границы возможного. Начиная с апреля 1985 года, время медитаций увеличилось до двадцати часов. Втиснуть практику в рамки одних суток было невозможно, и он установил собственный распорядок. Спал после йоги, ел и упражнялся так долго, как хотелось, и больше не ограничивал себя 24 часами. Внешнее, солнечное время управляло сменой дня и ночи, но древние йоги знали о существовании внутреннего, которому подчинялись органы, кровообращение и импульсы мозга. И это время основывалось не только на биологических циклах.

Попадая в такт мелодии внутреннего времени, пранаяма пела телу свою колыбельную, замедляя мириады нейронов, но не усыпляя организм. Один древний текст, Сваччанда-тантра, даже указывал точное количество выдохов и вдохов: внешний день содержал двадцать одну тысячу вдохов и выдохов; во время внутреннего «дневного цикла» было шестьсот вдохов – и это простое, не-йогическое дыхание.

Устойчивые потоки Праны и Апаны[104] наполняли его тело, удлиняя, расширяя часы, выкроенные из ткани обыденности. Чувство Времени обновлялось: тело превратилось в дыхание, больше не измеряемое часами.

Медитация установила новый цикл сна и бодрствования, и биологические часы адаптировались к новому расписанию. Корректировка сделала свое дело: теперь он мог увеличить время практики, не сокращая время отдыха. Никто не может бодрствовать по двадцать часов и выполнять высшие пранаямы без адекватного перерыва. Йога Бессмертных была интенсивной, и телу требовалось надлежащее восстановление.

В течение следующих шести месяцев он практиковал по двадцать часов, затем ел и спал мертвецким сном по 12–14 часов. Снов он не видел – все сновидения исчерпывали себя в процессе практики. Просыпаясь, он был готов практиковать снова. Проблема времени решилась, но фактор боли остался.