— Мать земли проклянёт их, — услышал он за спиной странный голос — высокий, но не женский.
Да и сам обладатель голоса выглядел необычно: с распущенными очень длинными волосами, но совсем безбородый, с лицом очень бледным, словно вовсе бескровным, в странном длинном одеянии — не мужском и не женском — расшитом узорами в виде треугольников, увешенном амулетами и полосками сыромятной кожи. В руке он сжимал длинный, волнистый, украшенный орлиными перьями посох-копьё с резной змеиной головой на конце — вместо раздвоенного языка изо рта у неё торчал острый кремнёвый наконечник. В общем, примерно так выглядят колдуны и прочие духовидцы, и дальнейшие слова незнакомца эту догадку подтвердили:
— Я Айце Открытый Череп, я говорю с богами и духами, — представился он.
Как и про пол, про возраст его тоже нельзя было сказать ничего определённого — может, стар, но может, и молод. Одно лишь казалось непреложным — тёмная и сильная воля, истекающая от него почти зримо.
— Я Пастух, я гость тут.
Услышав ответ, колдун кивнул, показывая, что знает это.
— Почему ты говоришь, что Мать проклянёт этих мальчиков, Айце? — поинтересовался Бхулак.
— Не только их, — помотал головой тот. — Весь род лэвали.
— За что же?
— Ибо сошли с пути предков, которые жили тем, что убивали в степи коней. И им того доставало, они благодарили Великую за мясо, которое та им дала, и не требовали большего.
Похоже, колдун часто произносил эту речь и помнил её наизусть.
— Но потом мой народ стал ловить жеребят и держать их в домах, чтобы те вырастали, не боясь людей, — продолжал он. — Они приучились пить кобылье молоко, а потом и делать из него творог и напиток для опьянения. И придумали, как ездить на лошадях, как делают эти мальчишки, или те, кто запрягает их в сани.
— И что же в этом плохого? — Бхулак и правда не понимал возмущение собеседника.
— То, что раньше кони были для нас просто мясом, а теперь они стали… как люди! — почти выкрикнул Айце. — И даже больше: лэвали воздвигли в степи холм из камней, разрисовали его лошадьми и кланяются им, как богу! Такое надлежит делать лишь ради Матери. А они вызывают древнего проклятого Бога-зверя!
Теперь Бхулак понял: вновь старая пря между богами — женским и мужским… Наверное, она пребудет вечно.
— Кто ты, Айци, жена или муж? — спросил он прямо.
— Не то и не другое, — ответил тот. — Или и то, и другое. Я служу Матери и останусь ей верен — я и те, кто идут за мной.
Похоже, внутри лэвали имелся серьёзный раздрай, и это следовало запомнить.
— Благая Мать земли теперь для нас Матерь змей, Матерь смерти, — мрачно продолжал женомуж. — Потому степь год от года всё больше сохнет, становится меньше воды, и травы, и зверей. А главное — коней! Это знак нам, что скоро и людей не останется — если мы не уйдёт отсюда в края, которые Она нам укажет.
Бхулаку нечего было ответить на это — ведь он здесь лишь мимолётный прохожий…
— Скажи, Пастух, — сменил тему колдун, — ты ведь пришёл издалека и видел много земель?
— Это так, я странствую очень давно.
— Расскажи мне о странах вокруг нас — какая там жизнь, какие люди там живут, — попросил Айци.
Почему бы нет. Они с колдуном сели на кучу брёвен, заготовленных для ремонта крыш, и Бхулак долго рассказывал о дальних краях. О необозримых степях на западе, богатых хорошими камнями горах, дремучих лесах и великих реках на севере, и Золотых горах на востоке. А колдун слушал и часто задавал вопросы, по которым Бхулак понял: тот не просто любопытствует, а что-то прикидывает.
Они проговорили пару часов, после чего Айци поднялся и ушёл — так же неожиданно, как и появился. Ещё немного посидев и полюбовавшись степным пейзажем, Бхулак тоже вернулся в дом Енё, где ему предложили пищу.
— Ты говорил с Айци, — заметил за едой глава дома. — Чего он хотел?
— Знать о дальних краях.
— Пусть сам и исчезнет в них, — мрачно проговорил Енё. — Вместе со своими Змеями.
— Кто такие Змеи? — спросил Бхулак, но хозяин не ответил, а вместо того сказал:
— Мне кажется, ты необычный человек. Может быть, это сам Хозяин коней наслал на тебя волков, а нас прислал тебе на помощь.
Бхулак молчал, ожидая продолжения.
— Оставайся в моём доме столько, сколько захочешь, — предложил Енё. — Тебе предстоит долгий путь, а зимой в степи опасно.
Предложение доброе: Бхулак и сам подумывал попросить хозяев оставить его до весны. Поводырь ведь его не торопил — времени на миссию оставалось ещё много, пара сотен лет точно…
— Ты найдешь здесь пищу и кров, — продолжал между тем Енё. — И ещё…
Кивком головы он подозвал одну из сидящих у стен женщин — давешнюю девицу, доившую кобылу, совсем юную, с прехорошеньким, хоть и местами испачканным сажей личиком. Потупив глаза, она подошла к беседующим у очага мужчинам
— Это Кацве, одна из моих дочерей, — представил её Енё. — Она станет тебе хорошей женой, пока ты с лэвали. И род твой продолжится в нашем народе.
Такие обычаи бытовали у многих племён, и суть их именно в том, чтобы влить в свой род семя сильного пришельца. Ничего плохого Бхулак в том не видел: в конце концов, плодить детей — одна из его задач, как слуги небесных тьюи. А девушка ему нравилась.
— Спасибо тебе, Енё, — произнёс он с теплотой в голосе. — Ты добрый человек и мудрый вождь.
Когда дом стал отходить ко сну, Бхулак тоже забрался на покрытые душистым сеном и конскими шкурами полати. Тогда Кацве пришла к нему. Он пододвинулся, и девушка тихо улеглась на спину, не промолвив ни слова, словно бы даже дышать перестала.
Он знал множество женщин… может, тысячи — не считал. Но до сих пор удивительным образом умел воспринимать в такие моменты каждую из них, как чудо. Кем бы они ни были: гордой смуглой принцессой Та-Кемет, изощрённой храмовой блудницей из Ура или конопатой простушкой из маленького охотничьего племени, скитающегося между дремучими лесами и хмурым студёным морем — каждая из них, даря свою любовь, творила волшебство. И чудом казалось это человеческое соединение, в болезненной и прекрасной страсти созидающее жизнь — которая сама по себе есть величайшее чудо, огненным цветком распустившееся в бесконечной мертвенной пустоте.
Он привстал на локте и легко положил руку на её покрытый испариной лоб. Девушка внешне никак не отозвалась на его прикосновение, но он почуял, как она вся сжалась внутри от предчувствия. Склонился над ней и легко прикоснулся губами сначала ко лбу, потом к прикрытым векам. Она полуобернулась к нему, слегка поджав ноги, а он вслепую нашёл рукой её маленькую босую стопу и стал гладить, потом выше, приподнимая длинную расшитую рубаху, под которой не было ничего.
Она, конечно, уже имела какой-то опыт в этих делах, разогревалась быстро. Это хорошо. Он ощущал её запах — запах молодого женского тела, не слишком чистого, надо признать. Конечно — местные обитатели купались лишь в реке, но ведь это летом… Он почувствовал себя словно бы лежащим на только что вспаханной, но пока ещё не засеянной земле, мягкой, пушистой, источающей сильные сырые запахи. Кто же думает в такие мгновения, приятны они или нет — лишь одно казалось сейчас важным: всё возрастающее и крепнувшее желание поскорее засеять эту пашню.
Он резко задрал подол, и рука его достигла сокровенного. Кацве обхватила руками его шею и скрыла лицо на груди, усиленно сдерживая рвущийся из неё крик наслаждения. Но удавалось ей это недолго…
— Ты как лось… сильный и добрый, — пролепетала девушка в полузабытье, когда исполнилась вечность этой ночи.
…Змеи появились спустя луну после того, как он пришёл в посёлок. За это время он уже полностью сжился с лэвали — трудился и развлекался с ними: ходил на охоту, ухаживал за лошадьми. Даже научился от Кацве доить кобылиц — что не очень пристало охотнику и мужу, но казалось ему любопытным, а на условности он уже давно не обращал внимание. Вечером пел с мужчинами вокруг очагов в домах, днём играл с ними в их довольно суровые игры, например, когда десяток парней всеми способами, в том числе и кровавыми, старались отобрать друг у друга деревянную чурку. Научился он и скользить на лыжах, прицепившись к коню — чем очень удивил местных, поскольку этому они обучались с детства и считали, что чужак совершить такое нипочём не сможет. Но Бхулак и не казался тут чужаком больше.
